Аниара, Мартинсон Харри

Аниара

Мартинсон Харри

Я встретил Дорис [1] — я увидел свет. Светлее этой встречи света нет. Еще могу добавить: встреча с Дорис и первой и единственной была и таковой осталась для любого из тех, кто в залах ждет транспортировки к спасательным ракетам, ежедневно стартующим к планете Тундр [2] , поскольку технический прогресс достиг вершин: Земля сверх меры радиоактивна, Земле нужны покой и карантин. Она строчит анкеты; в полутьме пять ноготков посвечивают мягко. - Вот здесь проставьте ваше имя,— говорит,— где отсвет от волос моих лежит. Не расставайтесь никогда с анкетой, и если с временем или с планетой случится что-то — список бедствий есть в параграфе сто восемьдесят шесть, — вы обратитесь к нам, а личные проблемы необходимо изложить вот здесь. Здесь уточнить, какую тундру Марса — восточный сектор или западный — вы предпочли. Здесь сказано: запрещено в горшочках больную землю брать на корабли. Для каждого на борт берем не меньше, чем кубометр очищенной земли. И смотрит на меня с таким презреньем, с каким пристало красоте, когда на костылях параграфов пред нею людишек ковыляет череда, спешащих через аварийный выход к другим мирам, неведомо куда. Нелепо, что мы выжить захотели, когда возможность жить сошла на нет, нелепо

годы рваться к этой щели, где теплится надежды слабый свет, где нумерованные эмигранты вставали, услыхав сиренный глас ракет.

Дорис — обозначение планеты Земля в поэме Мартинсона и имя земной женщины. В эллинской мифологии Дорис — супруга морскою божества Нерея.

«…к планете Тундр» — к Марсу.

Голдондер «Аниара» объявил сиреной готовность к взлету, как заведено; включился гироштопор [3] , направляя голдондер ввысь, на свет зенита. Снижают силу притяженья магнетрины, доводят до нуля — и мы свободны. И вот огромный кокон Аниара гирируется, будто невесомый, спокойно оторвавшись от Земли. Освобожденье от земного притяженья проходит с легкостью и без вибраций. Мы двинулись. Никто не помышлял, что наш удел — движенье для движенья, ведущее от Солнца, от Земли, Венеры, Марса, от долины Дорис.

«Гироштопор», «вирирует», «гироматическая» — слова, производные от «гиро». Размышляя об огромном расстоянии между техническим знанием человечества и его моральным сознанием, Мартинсон в 40-е годы создает теорию «гиро» или «гиралитета». «Гиро» — это составная часть слова «гироскоп». Как известно, основным свойством гироскопа является то, что его ось стремится устойчиво сохранять в пространстве приданное ей первоначальное направление. От физики Мартинсон переходит к философским рассуждениям. По его мнению, и нашей жизни также присутствует нечто обеспечивающее равновесие в природе, поддерживающее порядок. Солнечный луч, коснувшийся земли, дает жизнь цветку, заставляет распускаться листья. По мнению Мартинсона, это становится возможным благодаря «гиралитету». который осуществляет чудесные превращения жесткого излучения космоса и биохимическую энергию. «Гиро» жизни проявляет себя везде, где жизнь вступает в контакт с ценностями космического порядка, и это на самом деле есть та сила, которая и делает возможной жизнь. Именно этому «гиро», как кажется поэту, угрожают эксперименты проводящиеся в области ядерной физики: «Может так случиться (и это постепенно происходит), что искусственное начнет доминировать на планете и жизнь потеряет свой ритм, свой естественный и гиральный ритм, а это приведет неминуемо к гибели всего живого».

Едва не налетев на астероид Хондо [4] (и тем его открыв), мы взяли влево и поневоле проскочили Марс, и, чтобы нас не притянул Юпитер, легли в кривую ЛДЕ-12 по краю поля Магдалены, но встретили скопленья леонид [5] и отклонились дальше, к ИКО-9. Мы попытались повернуть назад, когда у поля Сари-18 в поток камней попала Аниара. Эхограф дал изображенье тора, [6] и в центр его пустой нам удалось проникнуть, но под таким крутым углом, что Саба-агрегат сломался от ударов космических камней и щебня. Когда поток промчался, стало ясно, что мы не можем повернуть назад. Нос корабля нацелился на Лиру, и направленье изменить нельзя. Мы угодили в мертвое пространство. Но главные системы Аниары — теплопровод, светопровод, а также система гравитации — в порядке, а поврежденную аппаратуру, наверное, удастся починить. Решенье злой судьбы неизменимо. Ах, лишь бы до конца держалась Мима! [7]

Астероид Хондо. — Название этого астероида отсылает нас к реальной трагедии, свидетелем которой стало человечество в 1945 году: Хондо — так называется остров, на котором расположена Хиросима.

Леониды — метеорный поток в созвездии Льва.

Тор — геометрическое тело, образуемое вращением круга вокруг не пересекающей его и лежащей в одной с ним плоскости прямой. Приблизительно форму тора имеет спасательный круг или баранка. В математике тор — символ бесконечности.

Мима — один из наиболее сложных и интересных образом поэмы. Само слово «мима» образовано от греческого «мимос»-имитатор или воспроизводитель, но оно может также восприниматься как сумма двух слагаемых «минимум» и «максимум», а также «микро» и «макро». Этимология слова имеет также отношение к Мимиру — в скандинавской мифологии владельцу источника мудрости.

Хрустальный свод закрылся, как врата, отторгнув нас от солнечной системы, порвав единство Аниары с солнцем и преградив дорогу солнечным дарам. Летели позывные Аниары в застывшее от ужаса пространство, в безмерную стеклянную прозрачность. Хотя послушно космос передал последний рапорт гордой Аниары, в пустые сферы, в купола пустые он канул и остался без ответа. Посланцы потрясенной Аниары, пропали позывные «А-ни-ара».

Годами сохраняли твердость духа нилоты — фаталисты в новом стиле, рожденные пустынностью пространств, волшбою мнимо неизменных звезд, стремлением разгадывать загадки. Крушенье в их расчеты включено как постоянная величина. Однако на шестом году полета у бездны страха стынут и пилоты. Я уловил неуловимое, поскольку читаю человеческие лица: тоска, фосфоресцируя, струится из глаз, пытающих пространство. Тоска ясней у женщины-пилота. Она сидит нередко перед Мимой, застыв. Ее прекрасные глаза меняются, загадочно сияют, соприкоснувшись с непостижным. Пылают в них огни тоски, голодный этот пламень ищет пищи, чтоб поддержать тепло и свет души. Она сказала года три назад: — Гораздо лучше будет, если мы бестрепетно осушим чашу смерти за трапезой прощальной и исчезнем. Часть экипажа согласилась. Но ведь мы в ответе за наивных эмигрантов, за пассажиров, так и не понявших, что происходит с нашим кораблем. Ответственность на нас легла навечно.

От Мимы поступают сообщенья, что в разных направлениях от нас есть жизнь — но где, она не сообщает. Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи, но где они звучат? А верный друг наш, Мима, неутомимо ищет, ищет, ищет. Суперприемники поток сигналов сквозь линзы усиленья шлют в селектор, потом индифферентный третий тацис вебена концентрируется в блоке «фокус», и образы, и запахи, и звуки потоком льются. Она не сообщает, где искать источник, поскольку выдача подобных данных вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы. Она свои закидывает сети в морях, еще неведомых для нас, она свою добычу добывает в лесах и долах неоткрытых царств. Я состою при Миме. Эмигранты становятся спокойней и бодрей от зрелища немыслимых вещей, которых человек и не мечтал увидеть въяве. А это явь, конечно, ибо мимы не могут лгать ни за какие взятки. Когда бы человек был Мимой, то интеллект его и точность избирательных реакций сильнее были бы в три тыщи восемьдесят раз. Вот я вхожу и запускаю Миму, и пассажиры, как пред алтарем, простершись ниц лежат, и слышен шепот: — Представь того, кто был подобен Миме. По счастью, Мима чувствовать не может, гордыня ей чужда; по счастью, Мима закрыта и для взяток, и для лести, и занята лишь делом, поставляя изображенья, запахи, наречья, пейзажи неизведанных миров. Ей безразлично, что во мраке зала прильнув к ее подножью, пассажиры, из Мимы сотворившие кумира, привыкли на шестом году полета о помощи просить у богоравной. И понял я: как все переменилось! Тихонько пассажиры-эмигранты себе внушают: все, что было прежде, того уже не будет. И отныне век вековать нам в этих залах Мимы. И вот летим мы к неизбежной смерти среди пространств безмерных, беспредельных, и только утешительница Мима спокойствию и собранности учит перед лицом последнего мгновенья, сужденного нам всем без исключенья.

Мы не утратили земных привычек, усвоенных еще в долинах Дорис: поток часов деля на день и ночь, рассветы и закаты соблюдаем. Пускай мы мчимся в царстве вечной ночи, такой холодной, звездной и прозрачной, что и не снилась там, в долинах Дорис, — пускай. Сердца с хронометром в ладу следят за ходом солнца и луны и ждут закатов, как в долине Дорис. Вот завтра, например, иванов день. Никто не спит — танцует весь корабль, за исключеньем тех, кто стал на вахту и зорко наблюдает бесконечность. Танцует весь корабль, покуда солнце не всходит над долиной Дорис. Но оно не всходит! — Грозный окрик яви. В долинах Дорис жизнь казалась сном, чего же мы от залов Мимы ждем? И вот танцзал, летящий в бесконечность, становится вместилищем видений, и сетований, и горючих слез. Окончен бал, и музыка замолкла. Пустеет зал — уходят люди к Миме. Она на время снимет напряженье, развеет память о долинах Дорис, она покажет новые миры, и мы забудем тот, что потеряли. Зачем же Мима нас околдовала, и мы из Мимы сделали кумира, и женщины, блаженно трепеща, приклеились к подножью божества?

Мечтаем мы до умопомраченья, мечтой сменяя прежнюю мечту,— так убегаем мы от скудной яви в пестрящую мечтами пустоту. За далью даль, рубеж за рубежом, — в дали мы ставим дом, в дали живем, а я живу своей долиной Дорис, живу недурно и вполне здоров, как всякий житель призрачных миров. О чудо-корабле, везущем нас, не думает никто, и лишь подчас обряд кремации напоминает нам, что нет у нас путей к иным мирам, и встрепенется стая черных дум, мечась под сводом непреодолимым; лишь эхо откликается на шум в молчании пространств непостижимом. А Мима-утешительница ждет, всегда полна приманок и щедрот. И тысячи кишат тогда в проходе, потоком устремляясь к Миме в зал. И тут мы вспоминаем наш корабль: что он длиной в шестнадцать тысяч футов, а шириной — в три тысячи, людей же в нем обитает восемь тысяч душ; что предназначен он возить переселенцев, что он — один из тысячи таких же голдондеров, которые стартуют на Марс и на Венеру регулярно; что сбился с курса только наш голдондер и что астролоб корабельный объяснил: нам, выпавшим из внутреннего поля, необходимо приложить все силы, чтоб жизнь во внешнем поле превратилась в эксперимент, не знающий подобных: полет к другому внутреннему полю. Когда же Руководство уяснило, что путь к Земле отрезан навсегда и что законы внутреннего поля, дающие возможность путешествий, во внешнем поле попросту другие, то панику отчаянье сменило, потом апатия под бурей чувств раскинулась подобно мертвой зыби. Тогда-то и явилось утешенье: показывая нам другую жизнь, экран видений озарила Мима.

Как только Мима начала работать, незамедлительно открылось, что мысль ее идет своим путем, не схожим с человеческим ни в чем. Вот, например: как совершает блок отбора захват, расклад и синтез при ходе третьего вебена, когда включен протатор 9 и фокусировке в фазе полного мерцанья? Изобретатель был сражен, увидев, что половина созданной им Мимы его анализу не поддается. Наполовину Мима — самородок. Изобретатель скромно изменил спой пышный титул, тем признав, что Мима как сложившаяся личность — превосходящая величина, а он — лишь подчиненный ей миматор. Миматор умер, Мима процветает. Миматор умер, а она нашла свой стиль и до конца познала свои ресурсы и свои пределы: она — не гордый, но прилежный, честный телегратор, искатель неподкупный, работящий, фильтровщик истины, кристально чистый. И разве удивительно, что я, служитель Мимы здесь, на Аниаре, введен во искушение толпой молящихся самозабвенно Миме? И я шепчу одновременно с ними: — Даруя утешенья, дай ответ, не с ними ли идет к нам вечный свет, который в этот беспросветный час в пустынном мирозданье ищет нас?

Пустой, бесплодный космос ужасает, он не спускает с нас стеклянных глаз. В хрустальных круглых окнах корабля созвездия застыли без движенья. Мы бережем свои воспоминанья о долах Дорис. В море без воды, без бурь, без волн, без ряби — вздорожали и взрывы чувств, и даже сновиденья. Пустячный вздох — как ветер в жаркий день, рыданья — родники, корабль — олень, что к Лире мчит бесшумно и легко, а Лира непостижно далеко, как будто не прошли мы долгий путь и время здесь не движется ничуть. Все будто вмерзло в вечность, как в скалу, [8] все кажется навек окоченевшим, алмазной крошкой [9] , вкрапленной в кристалл, чьи грани заключают бесконечность в один прозрачный, монолитный зал. Как часто мы в горах или на море неправильно слова употребляли, не проникая в сущность их значений, не ведая, что эти пошлые словечки когда-нибудь понадобятся нам на корабле, держащем курс на Лиру. Вот здесь они воистину уместны, а мы авансом истаскали их. Теперь же бессловесно созерцаем, как безгранично и неизмеримо простерся во все стороны Аид. Отныне стали нашим утешеньем словечки с уменьшительным значеньем; запретным словом сделалась «звезда», моднейшими — «грудь», «бедра» и «живот», но «мозг» не произносим без стыда: мы посланы в Аид его раденьем.

Все будто вмерзло в вечность как в скалу… — аллюзия на «Божественную комедию». Сама ситуация напоминает положение грешников в нижних кругах ада у Данте.

…алмазной крошкой вкрапленной в кристалл… — образы алмазов, стекла, льда, кристаллов, пузырьков воздуха не случайно столь часто встречаются в поэме. Эти образы символизируют «ясность», предполагающую не только прозрачность космической среды, в которой движется корабль, но также и определенность, обреченность, с какой пассажиры «Аниары» встречают свою судьбу. С другой стороны — это зловещие символы пустоты, завладевшей человеческими душами. В противовес ясности, доминирующей в современной жизни, Мартинсон в своей поэме создает сложные, многозначные образы, тяготеющие к символам. По его мнению, наше время утрачивает глубину постижения действительности, очень часто наши знания носят намеренно поверхностный характер. Как утверждает поэт, слово в наши дни «сужается» до штампа, лишается своей мистической загадочности. В погоне за отточенными дефинициями человек теряет связь с вечным: «Предавая забвению объединяющие нас символы, «мы легко выскальзываем за пределы гуманизма, утрачиваем понятие духовности былых времен… и скатываемся к голой вещественности, к натурализму, который на самом деле есть просто пустыня и человек в ней осужден». Эти слова поэта перекликаются со строками из стихотворения Рильке (чье творчество Мартинсон ценил очень высоко):

Мне страшно прислушиваться к словам. Так ясно люди говорят обо всем: вот это собака, а это дом, вот здесь конец, а начало там. Когда мне вещи поют — я так рад. Но стоит их тронуть — они замолчат. И я говорю вам: их голос тих. Не трогайте их: вы убьете их.

(Пер. Т. Сильман)

1 2 3 4 5 6 7-11

Комментарии: