Аниара

Мартинсон Харри

54

Сад Шефорка

Контакты с конструкторской группой Шефорк поощряет. Нас в «Вечной весне», то бишь в зимнем саду, угощает. На каждом голдондере есть такой сад непременно. Им прозвище дали «летучие парки вселенной». Нет мысли достойней и выше: беречь все живое. Там рай, где природа не тронута нашей рукою. От взгляда застывшего вечной космической дали, от глянца машин мы в зеленую жизнь убегали. По «Вечной весне» погуляли интеллектуалы. Проблемы охраны «Весны» Руководство подняло. Как сделать, чтоб люди к живому свой взгляд обратили? Чтоб эти «летучие парки» любовно хранили? Вот мы осмотрелись средь этой приятной природы. Трава под ногами, а сверху — весенние своды. Все так натурально: сверкал ручеек, совершая рассчитанный путь среди стриженых кустиков рая. И голубь летал, и весенняя высь голубела, вдали, в голубевшей нигелле, нагая сидела. Вечерние тени одели ее прихотливо, и женщина мне показалась красивой на диво. Изящная поза, прелестно бровей очертанье. Решил я увидеть поближе нагое созданье. Хотя после выпивки космос мне был по колено, пронзенный

ее красотою, я замер смиренно. Неужто я сплю и неужто в видении сонном явилась мне Дева, в Горе заключенна Драконом? И здесь, где голдондеры темное море качает, неужто забытая сказка теперь оживает? Забыв о горах и драконов сведя подчистую, без мифов оставшись, мы видим лишь бабу нагую. К чертям Руководство! Скорее узнать у красотки, как викинги ладят драконоголовые лодки? И я для начала спросил у красы обнаженной: "Неужто же я нахожусь во владенье Дракона?" А Дева в ответ: «Мое племя кричало из пламени: "Sombra!" А племя твое напустило огонь на Ксиномбру. Я нас ненавижу с такою же силой, с какою в "летучих садах" берегу и люблю все живое». В хоромах Шефорка, казалось мне, тучи сгустились, и черным стыдом мои горести обогатились. Все прочие беды пред этим пылающим взором мне вдруг показались каким-то нестоящим вздором. И молча склонясь пред нагой, я пошел по проходу, сквозь пение птиц, улетавшее к ясному своду. А так как Шефорк на других все вниманье направил, «летучие парки вселенной» я тихо оставил. Запала мне в сердце рабыня прелестно-нагая, я долго терзался, Драконом себя полагая. 

55

Пуст планетарий. Людям неохота ходить, смотреть космические лики, со стардека сквозь плекс-прозрачный свод следить за Волосами Вероники: в них вспыхнула сверхновая звезда, и свет ее приковылял сюда. И астроном униженный вещает, как космос в кости холодно играет сверхновыми, а те среди игры, наскучив вечно приносить дары неблагодарному фотонофагу, последний жар души швыряют в скрягу. И как же не взорваться, негодуя, когда такой огонь пошел впустую? Какой-нибудь космический наглец, чей тон снобистский гонда выдает, послушав, с отвращением ввернет усталым саркастичным шепотком — мол, мне плевать на космос и на вас — одну из своего комплекта фраз. И астроном кончает поскорей, остыв и извиняясь, свой рассказ о чудесах космических морей. 

56

Я встретил раз Шефорка в коридоре, ведущем в гупта-зал. И он с презреньем спросил: «Как долы Дорис, как там зори? И что с кукушкой, что с дроздовьим пеньем? Быть может, Мима вдосталь настрадалась? Я помню, вы весьма с похвальным рвеньем в ее груди искали центр страданий. Так что, нашли хотя бы эту малость?» По форме салютую. Осторожно докладываю: с горя умерла Провидица, поняв, что невозможно нам убежать из клетки в замке зла. Шефорк загоготал, как будто Мима отгрохала смешную передачу. А я, свой дом в долине Дорис вспомнив, стою в тоске и только что не плачу. Шефорку вид отчаянья несносен, он удалился. Я столбом стоял. Еще не скоро вереница весен протопчет тропку к Миме в стылый зал. Не скоро мы добьемся искупленья за совершенный нами тяжкий грех. Да, я ищу настойчиво. Советы и помощь принимаю ото всех. 

57

Когда Либидель постарела, она поднесла себе яду. Сжигая отцветшее тело, мы пели, согласно обряду. Стыдиться в бесстыжей пустыне? Не сыщешь занятья нелепей. Любовь заржавела. Отныне хранись в нержавеющем склепе. 

58

Из мук, из гнева тьмы явилась вера. Культ лона с ней соперничать не Здесь Свет боготворят и как идею, и просто как огонь. Здесь пламя — бог. Певица Ринда — пастырь прихожан. Могучий хор шумит, как ураган, когда девица с мертвыми очами на алтаре трепещет, словно пламя. Она поет молитвенно: «О боже, когда-то в Ринде ты послал нам Свет, его познала я, увидя кожей. И кожу обожгло. Пошли нам Свет, чтоб кожу ослепило, светлый боже». Она в экстазе. Словеса слепой темны, но хор восторженной волной ее подъял. В плаще огнеупорном из несгораемого полотна сквозь тысячу огней она пройдет, к стене фотонофага припадет.  — Верни нам Свет! — так молится она. Хотели в этот зал попасть и мы, но нас оттуда гнали каждый раз — из храма Света гнали в море тьмы. 

59

Обедня покаянников сзывает. Они, заполнив зал Воспоминанья, главу посыпав пеплом, истязают самих себя в экстазе покаянья. — Приди, покайся! Стены гнева крепки, ты сам повинен в окаянной доле. Взгляни в зерцало — что ты видишь? — клетки, над коими смеялся ты на воле. Сколь долго мы с собой играли в прятки и тем Аид в зерцало не впускали! Горит зерцало. Ай, горят перчатки! Твои слова, твои дела в зерцале. Так серые факиры покаянья зловещие возносят песнопенья. Я слышать не могу без содроганья бессмысленные самообвиненья. Вин много. Я ищу вина живого, чтоб дух угасшей Мимы воскресило, вернуло нам небесные покровы, которые волнами мрака смыло. 

60

Спасая нас от перенапряженья, спокойно излагает астроном историю доголдонских времен и наступления оледененья.  — Расчеты на космическую кару вредны и алогичны чересчур: ведь алгоритмы космоса отличны от алгоритмов временных культур. Те поколенья, что достойны кары, в земле тысячелетия гниют, а космос только-только над землею заносит свой обледенелый кнут. Спокойно он показывает виды и чертит расползанье гляционов.  — Шел двадцать третий век, и прагондиды уже сползли с обледенелых тронов. Блистательное царство человека в дыму войны блистало все тусклее, проекты гуманистов провалились, и снова приходилось рыть траншеи. Холодный Гольмос — сгусток звездной пыли – ночною мглой сиянье солнца скрыл, и злобный ветер песнь оледененья над миром остывающим завыл. На полюсах взбухали шапки льда, все дальше расползаясь по земле пластом километровой толщины. Шел снег земной — изящные кристаллы, как это совершалось испокон, к нему вдобавок снег из звездной тучи земные зимы слил в сплошной эон. Ледовый панцирь Арктика ковала. Под эту исполинскую лепешку шестнадцать тысяч зим, лишенных солнца, Европу уложили. Понемножку тянулись люди к югу, покидая свои технические цитадели, культуру берегли, но неуклонно в оцепененье варварства коснели. Двенадцать тысяч лет, как дикари, на свалках замершей аппаратуры, все ждали воскрешения зари, земных лесов и царствия культуры. И воротились пряжа и колеса, натурхозяйства. Люди род за родом к пейзажам ледниковым приучались, к преодоленью трудностей, к невзгодам. Холодный Гольмос двигался от солнца, но человек доголдонских веков считал тот черно-угольный покров недвижущейся траурной вуалью. Галактику укрывший вдовий плат, он каждый вечер появлялся в небе. Смещаясь, черно-угольный покров, по мере удаленья от Земли как будто уменьшался год от года, утратив сходство с траурной вуалью. И постепенно прояснялось Солнце. Прошел еще десяток тысяч лет, и траурный покров почти исчез, и небеса опять озарены, и полилось сияние с небес, и тают льды, и новым поколеньям дарованы все милости весны. 

61

С большим трудом я изобрел экран, который создают лучи двух типов. Придумал, как фиксировать его в пространстве, милях в трех от корабля. А после третьим видом излученья послал на мой экран изображенья. В космической кромешной пустоте я сотворил иллюзию стены — стены, кинообоями покрытой. А на обоях размещал я лес, озера в лунном свете, горы, город, порой я выпускал туда толпу прошествовать под флагами победы. И эти иллюзорные обои закрыли от людей постылый космос. Сложил я заградительную стену и вдоль другого борта корабля. Шикарный получился коридор! Так новыми химерами голдондер отгородился от громадной пасти, зиявшей бесконечных девять лет, коловшей нас копьем и светом игл и наконец исчезнувшей из виду. Но даже иллюзорное тканье нуждается в содействии людей. Основа есть, теперь нужны мечты, но люди-потребители пусты, их пустота бездонна и жадна, а как заполнить то, в чем нету дна? И я попал под жернов пустоты. Меня загнали в самый дальний угол, грозят мне смертью, требуя ответить: откуда на экранах пустота? Причина — отбиваюсь я — проста. Собой экран должны вы заполнять. Волною временной непоправимо разбита Мима, как Шалтай-Болтай. Его собрать не может даже рать. А я не Мима, чтоб заполнить вас. Перед бездонной пустотой я пас. Я, как штукарь, на голове стоял, что с точки зренья духа есть паденье. Но без поддержки трюк зазря пропал. Впустую я потратил вдохновенье. 

62

Блюдем порядок. Лекцию о гупте читаю я космическим курсантам. В окно обзора тихо смотрят солнца. Но мы-то знаем, что любой из этих рентгеновских костров гремит, как гром, в дыре пространства, в беге круговом. Я слушаю, задумавшись, их грохот. Так, верно, барабаны бьют в бою, в котором свет извечно спорит с тьмой. И, жалкий, сам ответы я даю на все вопросы, заданные мной.  — Тогда новейший, свежий взгляд на время плюс расширенье тензорной системы открыли нам предельно ясный путь к раздельной симметрии, упростив ее согласно «гупта через кви». И не было открытия полезней для путешествующих по небесной бездне. Курсанты образцово маршируют в соседний зал, где следующий лектор, невозмутимый, собранный Двуландер, расскажет, как построен был голдондер. 

63

Я часто видел женщину из Гонда сидящей с мужем в зале наблюдений; они узлы держали наготове, годами приземленья ожидая. На эту пару многие смотрели с иронией космически-холодной, но муж с женой смиренно ожидали, когда же станет видно берег Лиры. Простые их сердца не забывали ни запах тмина от родных лугов, ни хлеб, который женщина пекла в печи, теперь навек осиротевшей. Вперяя взгляд в Космический Проспект, сидят, припав друг к другу, много лет — никто из смертных не заметил, сколько — отмет прошедших лет как будто нет на муже и жене — лишь седина. И вот осталась женщина одна. Сидит, о прошлом думает она: как жили в Гонде люди в старину, покамест не покинула страну Последняя Чета под вой сирен, начав бессрочный бег от милых стен. На взлетном поле Голдона они, в слезах припав друг к другу, навсегда долине Дорис молвили «прости», с молитвой поручив себя Судьбе. Я наблюдал: сидит из года в год, сидит вдова безмолвно у окна, а мы, в Земле Обетной изуверясь, из этого окна ведем пальбу, нацелясь хитроумно на Судьбу. 

64

Сгорели мы в Ксиномбре. Сгорели — поумнели. Мы будем вам являться, чтоб вы нас не забыли. Как снег, шел пепел. Памятник Ксиномбре за годы вырос. Очнетесь вы — ваш грех из нашей муки мы тянем к вам: обугленные руки. Столб пепла из Ксиномбры шел по Ринду, на пятый день достиг он моря, а на седьмой пришел на мыс Атлантис. Но и в открытом море спасенья людям не было: медузы умерли, и осьминоги всплыли на поверхность. И пепел лег на водяное зеркало, как ряска смерти. И демоны, и водяные ангелы все умерли равно. Теченьем мысли были боги втянуты в гольфстримы смерти. Молотом знаний жахнул гений-мясник в убойное место Ксиномбры. В третий раз она умерла. О, драгоценность.