Аниара

Мартинсон Харри

76

Косясь в свои расчеты, слушал я доклад о том, как открывали море, которое нас губит все равно, хотя уже давно покорено.  - Гораздо круче в прошлом вверх взлетали (пример — Икар). Считалось даже: при наличье точки опоры можно из ракет-ротонд Стреляться ввысь — и полный ход вперед, Сквозь все изгибы поля притяженья. Наивную теорию изжили, отдав ей целый ряд серьезных жертв (к примеру — Танатос [16] ), и «век ступеней в небо» наступил. В том веке выходил корабль из поля Путем последовательных энергодекондансов — довольно ценный метод, но при том дорогостоящ и весьма рискован. Взгляните на кривую катастроф. Наглядно доказует нам она, что девствен космос был в те времена. Не правда ли, жестока старина? Теперь возьмем кривую наших дней, построенную

по новейшим данным. Прогресс бесспорный обозначен в ней. 

16

Танатос — в переводе с эллин. «смерть».

77

Как страшно телескопом уловить светило, переставшее светить, когда оно, как черная гробница, на кладбище космическом хранится. Оно у мыса Времени пылало и огненные выплески вздымало. Согласно энтропии, жар иссяк — светило высосал фотонофаг. И вот лишь гарь да оболочка ныне стоят гробницей в темноте пустыни. Число таких надгробий бесконечно. Незримы, по космическим кладбищам они чернеют среди ночи вечной. Такое солнце, свет не излучая, как темный сгусток, закрывает звезды. Минует месяц — звезды засияют на месте, где теперь округлый профиль свой величественно-мрачно чертит солнце на бледном фоне звездного скопленья, похожего на светлый дым. Там, в солнце, в горе шарообразной и огромной пещера есть, где тьма в своих объятьях давным-давно убила духа лампы. Застыв, под черной гарью он лежит, в могиле безымянной позабыт. 

78

Наш главный инженер, гонд с севера страны, специалист по йессер-телескопам, ушел из жизни пятнадцатого ноября, во вторник. Учитывая все его заслуги в создании голдондеров, согласно его последней воле, решено прах поместить в спасательную урну и к Ригелю ту урну запустить. Народ набился в комнату прощаний. Спасательная капсула ждала на катафалке. Мы, по обряду спев «Скорбь жестокая, цель далекая», обратно поплелись, а дверь закрылась. Гром агрегатов. Урна летит туда, где световые годы погребены. 

79

Нас родила Земля. Она — сокровище среди планет. Для Жизни только там нашлись и молоко, и мед. Какие были там холмы, леса, рассветы, воды. Как гордо шили саван мы для собственного рода. И Бог, и Дьявол, сообща, природы мертвой трепеща, бегут с планеты меда. О человек, царь пепла. 

80

Звезде любви помогает какая-тo дивная сила: зрачок, вздымающий вихри, сердцевина светила. Глянет звезда на землю — земля оживет, согрета. Луга цветут, семенятся, счастливы счастьем лета. Цветы из земли выходят на стеблях — живых флагштоках, бабочки в желтых шалях пляшут в чертополохах. Шмели разгуделись, травы чертят тенями тропку, трещат парусишки мака — ветер им задал трепку. Летуче тепло — случайно шальное выпадет счастье. Светла над лугами лета, далека от злобы и страсти, звезда любви сотворила ивановой ночи благость. Кто еще так старался дать нам покой и радость? 

81

Зимой девятнадцатой было: Сгущаются сумерки духа. Сижу я, вникая уныло в свой гупта-расчет излученья, которое послано Лирой и, значит, имеет значенье. Двадцатой весной мы сидели, исследуя лирное пламя. Сияло оно Изагели и бета-, и гамма-лучами. Души иронический ветер, и страх, и озноб, и дыханье тонули в слезах Изагели, в ее безысходном рыданье. И вот романтической грусти, слезливой комичной ломаке, нашлось настоящее место в теперешнем истинном мраке. Орлицу я обнял покрепче, рыданьем ее согревался. Живой теплоты ее ради я с нашей ладьей не расстался. Лодчонка в оплавленных дырах тянулась к блистанию Лиры. Блистательные метеоры в знак встречи дарили ей дыры.  — Не пой, — Изагель попросила. Не стал потакать я невесте. Всегда придавала мне силы о кремнии песнь и асбесте. О стали негнущейся строго я спел, заглушив ее вздохи, о том, как разрушили бога, о том, как распались эпохи. Тогда Изагель замолчала, как будто рыданья позорны. Мы мчимся два десятилетья, кляня этот бег иллюзорный. 

82

Сегодня праздник в космосе — редчайшее событие. Такого ради дня по просьбе Руководства принарядясь, сошлись мы, как дружная семья. Мгновенно опустели четыре тыщи комнат и двести тридцать залов гиганта-корабля. И в Зале Светолетья — огромном главном зале — собрались аниарцы, собрались ты и я. Под ярким светом стоя, как море, волновалась огромная семья. И тут мы рассмотрели, как временем нещадно побиты ты и я. Казалось, что сегодня все души здесь предстали, чья родина — Земля. И ангельское пенье сменяла непрестанно ораторов трепня. Вещал шеф-аниарец, как велико значенье сегодняшнего дня и как безмерен космос, загадочен, всесилен и сравненье с нашим «я». Тут хор из дали зальной взревел что было сил, но пред обрывом в бездну всех ужас охватил. И тысячи взрыдали, и сотни порешили: судьбу избыть нельзя. Уж двадцать лет, как вышел голдондер Аниара из гавани Земля. Но многие молчали, а кто-то вдруг промолвил:  - Ведь это — западня. Мы двадцать лет томимся, а это море смерти проходит свет в полдня. — Никто не засмеялся, а кое-кто заплакал. Ведь это — западня. Шеф-аниарец кончил бал, взмахнув жезлом вождя. И вот по сотне лестниц, молчание храня, народ домой уходит. Да, это — западня. 

83

Песнь распада

Несчетные сонмы молекул от стен Ниневии рассеялись в мире, распался могущества град. Но львов и жрецов изваянья как будто живые — в болячках, в коросте и в язвах — покуда стоят. Их образы, камень, храни: да не сгинут в пустыне, где львиную гриву вылизывают времена, слизнули царицу сирийскую — нет и в помине, и ханьскую башню истлила столетий слюна. Извечно увечило время и все сокрушало. Лишь розам кладбищенским пиршество тления — сласть, лишь сорные травы растут, как змеиные жала, волчанкой изъедена волка гранитного пасть. И люди, что камни, подвластны законам распада. Двуличным ужасен распавшихся тел аромат. Как дыры, прожженные в лаве, истекшей из ада, так видит тела, проницая, познания взгляд. Гниющие цитры, сорвавшие голос тромбоны о сфинксе поют, изъязвленном проказой песков, утешно для тех, чей уклад исчезает исконный, подобно камням, раздробленным клыками веков. 

84

Однажды астроном нам показал галактику, куда-то улетавшую. Молились люди, на колени став: — О боже мой, пошли сюда заблудшую! — Они обожествляют галактавы. Я, слыша их молитвы, вспоминал: сестрица Нобия однажды рассказала, как на высокогорье Дораима улавливали телезеркала галактику, соседку Андромеды, и увеличивали блеск ее стократ, и ясной ночью восемь городов дивились этой рыбе золотой. 

85

Галактика есть колесо светящегося дыма. Дым — это звезды. Это — звездный дым. Понятно? А как еще сказать? Где взять слова? Слова, чтоб обозначить поименно все содержимое такого колеса? Богаче всех известных языков ксиномбрский: целых три мильона слов. В галактике, которую ты видишь, почти что сотня миллиардов звезд. А может человечий мозг вместить три миллиона слов? Не может. Понятно, да? И все же непонятно.

86

Гондская песня

Является бог среди роз, о царствии роз возвещая. Богиня средь лилий грядет. Спят люди, богам не мешая. Забавные феи снуют. Готовятся краски из гнили. Ждет красок фиалковый бог. Фиалки на царство вступили. Вот канем мы в рощу богов и станем землицею черной, и боги пучками цветов распишут тот грунт животворный. Чем меньше на свете людей, тем пуще блаженствуют боги. Мы таем, как снег от дождей, — пролетье у них на пороге.