Анна Фаер
Шрифт:
Зато, когда я проснулась утром, мне стало лучше. Я долго лежала в постели с закрытыми глазами: прислушивалась. В доме было тихо. Пусто. Я одна. Отлично.
Вы, наверное, заметили, что я не очень-то люблю оставаться в одиночестве. Мне всегда нужно чьё-то присутствие. Но не сейчас. Сейчас я хочу быть одной. Когда я начинаю болеть, всегда наступает такой момент, что мне становится ужасно тесно с другими людьми. Хочется забраться с головой под одеяло, забаррикадироваться подушками и не высовываться из своего убежища целый день.
Но сейчас я дома одна. Всё пространство вокруг только моё. Всё хорошо. Я села на кровать, стала снимать с себя рубашку Макса. Она, конечно, очень
Я пробралась на кухню. Нужно найти чего-нибудь поесть. Я ведь знала, что не ела уже давно, знала, что я голодная, но почему-то есть мне всё равно не хотелось. Поэтому постояв чуток перед открытым холодильником, я решительного его закрыла. Не буду себя заставлять. Буду слушать своё тело, хотя бы когда болею. Может, потому и болею, что никогда его не слушаю. Но ведь это так глупо, слушать своё мясо! Слушать нужно мозг! Я решительно налила себе апельсинового сока. Да, хорошо, что он оказался на столе. Но, на самом деле, это ни капли не удивительно. Все, кто знает меня, знают и мою страсть к этому соку. Поэтому родители, которые всё ещё чувствуют на себе вину за мою болезнь, просто не могли оставить меня без сока. Апельсиновый сок для меня – это то же самое, что чай для Димы. Настолько всё серьёзно.
Я взяла с собой стакан и вышла из кухни. У меня в прихожей очень широкие подоконники, а прямо под ними, наверное, проходят какие-то трубы. Я не знаю, что там проходит, но сидеть на этих подоконниках очень тепло. Я принесла туда плед, взяла подушку и медвежонка, без которого я никогда не ложусь спать, и устроилась на широком и тёплом подоконнике.
Сделала глоток апельсинового сока. Стала вспоминать. Лет пять назад, я тоже заболела. Так же сильно, как и сейчас. Только тогда я была младше. Тогда у меня впервые температура была выше сорока. И, что хуже всего, я тогда уже знала, что при температуре в сорок два градуса можно умереть. У меня было сорок один градус. Мне дали таблетку, сказали уснуть, сказали, что всё будет хорошо. Но я не уснула. Я отвернулась к стене, закрыла глаза и стала думать о том, что я могу умереть. Я впервые осознала, что мне придётся умереть. Может быть, не сейчас, но потом. Весь тот вечер я об этом только и думала.
Что было бы, если бы я умерла? Ничего! Меня бы похоронили на каком-нибудь кладбище, и на этом всё. Друзья бы погоревали, все бы стали говорить о том, какой я была славной. Родители бы переживали. Но что было бы лет, скажем, через двадцать? Кажется, не такой уж и большой срок. А за это время столько всего бы изменилось! А я бы этого даже не увидела. И, что пугало меня сильнее всего, про меня бы стали забывать. Все мои друзья, все, кто любил меня когда-то, уже бы даже не помнили моего имени. Родители бы уже не приходили так часто на мою могилу. А когда они бы сами умерли, то больше никто никогда не приходил бы. Разве что, какой-нибудь странный человек, которому нравится блуждать и читать надписи на надгробных плитах, остановился бы перед моей могилой. Он бы ухмыльнулся. «Всё, что от неё осталось, - это имя»,- так бы он подумал. И он бы имел на это право. Он ведь был бы живым. А я уже нет.
У меня по спине пробежали мурашки. Я сделала глоток апельсинового сока. Мне нравится этот сок. Он подбадривающий. Такой свежий, сладкий и при этом немного кислый. Он будто бы наполнен жизненной силой. И когда пьёшь его, чувствуешь, что жив. Не знаю, как вам это объяснить. Может быть, это невозможно. А может быть, найдётся кто-то, кто чувствует то же самое, кто меня понимает.
В окно застучал косой дождь. Маленькие капельки медленно катились по стеклу. Я стала наблюдать за ними.
Ну, конечно! Конечно, вся вина лежит на нём! Если бы он не стал открывать мне глаза на реальное положение вещей, то я бы не стала бунтовать, я бы не стала себя так странно вести, как делала это вчера. Но он! Он меня подтолкнул на это. И знаете? Я, чёрт возьми, рада! Может, мне из-за него сейчас и плохо, но я благодарна! Это очень хорошо, что я открыла на всё глаза!
Теперь уж я ясно вижу, что медлить нельзя. Теперь я вижу, что нужно действовать, нужно спасать мир, который разваливается прямо у меня в руках. И ничего страшного нет в том, что другие этого даже не замечают. От отчаяния они нацепили розовые очки и стали твердить, что всё нормально, всё хорошо. Но я-то вижу, что всё ни черта не хорошо! Всё очень плохо. И именно поэтому я и собираюсь действовать.
И Алекс тоже будет действовать. Мы с ним вдвоём со всем справимся. Нашего желания и стремления хватит, уж будьте в этом уверены! И мы сделаем мир лучше. Мы сделаем его чище и добрее! Никому больше не будет страшно, никому больше не будет обидно. Наступит такой день, когда человечеству можно будет снять его розовые очки. И люди не захотят их надеть обратно. Они скажут: «А всё не так уж и плохо. Да, всё совсем не плохо! Ведь как хорошо, а?»
И это сделаю я. Я. Конечно, Алекс тоже. И Дима, если уж на то пошло. Ну, конечно, Макс тоже станет нам помогать. Ведь одной я такую большую работу никак не смогу провернуть.
Я прижала к себе игрушечного медведя и посмотрела на серое осеннее небо. Оно висело низко-низко, оно угнетало, давило. И мне стало не по себе. Мне стало тоскливо. Я горько усмехнулась: уж не оттого ли я хочу сделать мир счастливее, что сама несчастна? Я чувствую страх, очень много страха, поэтому я хочу сделать мир, в котором было бы не страшно. Любая несправедливость для меня, как сильная пощёчина, поэтому я хочу, чтобы всё было честно и справедливо. Наверное, я меняю мир совсем не для человечества, а для себя.
В доме было тихо и пусто, только на стене громко стучали часы. И я пожалела, что осталась одна. Нет-нет, я не хочу быть одной. Одной мне становится плохо. Мне страшно одной.
Хорошо Максу. Он, наверное, никогда не бывает один. К нему вечно пристаёт его маленькая сестра, да и брат тоже. А ещё у него есть Фаер. Хотя, наверное, Макс этого не ценит. Не знаю почему, но я просто уверена, что одиночество его никогда бы не расстроило и не выбило из колеи. Он наслаждается одиночеством. Горькое одиночество, горький кофе и какой-то горький тон. Вот и весь Макс.
А всё же жаль, что у меня нет собаки. Мне бы разрешили её завести, но я сама не хочу. Мне не нравится, что они живут не так долго, как люди. Ты успеешь полюбить собаку, она станет тебе другом. А потом умрёт. Все всегда умирают. И это не даёт мне покоя. Это точит меня изнутри. Вот если бы у меня была собака, а потом она погибла, что бы со мной случилось? Ведь я бы не перенесла этого. Я, наверное, как бы это глупо сейчас не прозвучало, сама думаю и веду себя, как собака.
Вы видели, как собаки сторожат своих хозяев, даже когда те умерли? Они ведь даже врачей не подпускают! Они никого не подпускают, они не хотят, чтобы самого важного человека в их жизни, забрали куда-то. Рассказать вам, почему? Конечно же, рассказать. Вы точно не понимаете. Но я понимаю. У собак нет своего «я». Они видят себя в своём хозяине. Для них весь мир только в нём. Поэтому смерть хозяина для собаки равноценна своей собственной смерти. Они просто больше не живут. Их души умирают.