Анна Каренина
Шрифт:
– Что с тобой? Что ты такая красная?
– сказали ей мать и отец в один
голос.
– Ничего, - отвечала она, - я сейчас приду, и побежала назад.
"Она еще тут!- подумала она. - Что я скажу ей, боже мой! что я
наделала, что я говорила! За что я обидела ее? Что мне делать? Что я скажу
ей?" - думала Кити и остановилась у двери.
Варенька в шляпе и с зонтиком в руках сидела у стола, рассматривая
пружину, которую сломала Кити. Она подняла
– Варенька, простите меня, простите! прошептала Кити, подходя к ней. -
Я не помню, что я говорила. Я...
– Я, право, не хотела вас огорчать, - сказала Варенька улыбаясь.
Мир был заключен. Но с приездом отца для Кити изменился весь тот мир, в
котором она жила. Она не отреклась от всего того, что узнала, но поняла, что
она себя обманывала, думая, что может быть тем, чем хотела быть. Она как
будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства
удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она
почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором
она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над
собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в
Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с
детьми.
Но любовь ее к Вареньке не ослабела. Прощаясь, Кити упрашивала ее
приехать к ним в Россию.
– Я приеду, когда вы выйдете замуж, - сказала Варенька.
– Я никогда не выйду.
– Ну, так я никогда не приеду.
– Ну, так я только для этого выйду замуж. Смотрите ж, помните обещание!
– сказала Кити.
Предсказания доктора оправдались. Кити возвратилась домой, в Россию,
излеченная. Она не была так беззаботна и весела, как прежде, но она была
спокойна, и московские горести ее стали воспоминанием.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Сергей Иванович Кознышев хотел отдохнуть от умственной работы и, вместо
того чтоб отправиться, по обыкновению, за границу, приехал в конце мая в
деревню к брату. По его убеждениям, самая лучшая жизнь была деревенская. Он
приехал теперь наслаждаться этою жизнию к брату. Константин Левин был очень
рад, тем более что он не ждал уже в это лето брата Николая. Но, несмотря на
свою любовь и уважение к Сергею Ивановичу, Константину Левину было в деревне
неловко с братом. Ему неловко, даже неприятно было видеть отношение брата к
деревне. Для Константина Левина деревня была место жизни, то есть радостей,
страданий,
от труда, с другой - полезное противоядие испорченности, которое он принимал
с удовольствием и сознанием его пользы. Для Константина Левина деревня была
тем хороша, что она представляла поприще для труда несомненно полезного; для
Сергея Ивановича деревня была особенно хороша тем, что там можно и должно
ничего не делать. Кроме того, и отношение Сергея Ивановича к народу
несколько коробило Константина. Сергей Иванович говорил, что он любит и
знает народ, и часто беседовал с мужиками, что он умел делать хорошо, не
притворяясь и не ломаясь, и из каждой такой беседы выводил общие данные в
пользу народа и в доказательство, что знал этот народ. Такое отношение к
народу не нравилось Константину Левину. Для Константина народ был только
главный участник в общем труде, и, несмотря на все уважение и какую-то
ровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком
бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в
восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда
в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за
его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь. Константин Левин, если б у
него спросили, любит ли он народ, решительно не знал бы, как на это
ответить. Он любил и не любил народ так же, как и вообще людей. Разумеется,
как добрый человек, он больше любил, чем не любил людей, а потому и народ.
Но любить или не любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что
не только жил с народом, не только все его интересы были связаны с народом,
но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких
особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как
хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили
верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного
суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в таком же
затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ. Сказать, что он
знает народ, было бы для него то же самое, что сказать, что он знает людей.
Он постоянно наблюдал и узнавал всякого рода людей и в том числе
людей-мужиков, которых он считал хорошими и интересными людьми, и