Анна-Мария
Шрифт:
— Значит, ты должна была жить в замке Дуайен? — переспросил он с ноткой почтения в голосе. — Я сделал все возможное, чтобы замок мадам Дуайен не реквизировали… Она — урожденная Шамбот, Шамботы самые богатые люди во всей округе… Но замок все же взяли под комендатуру…
— Под гестапо, — небрежно уточнила я. — Замок очень красивый… Ты тоже неплохо устроился… Да, кстати, только что арестовали моего соседа по дому, мальчишку-туриста. Не мог бы ты его освободить?
— А в чем его обвиняют? — Жан-Жан нахмурился. — В том, что он турист? За это не арестовывают.
— Вот и заблуждаешься. Говорю тебе, он занимался туризмом
И т. д. и т. п. Я изложила факты так, как мы уговорились…
— Посмотрим… — неопределенно пообещал Жан-Жан.
— Надеюсь! Когда ты займешься этим? Не забудь, его зовут Рене X., он арестован в А.
— Завтра утром. Ты обедаешь и ночуешь у нас, Аммами…
Я осталась обедать и ночевать. Жена Жан-Жана, крупная полная блондинка, еще кормила грудью ребенка, чудесного, как с рекламы, младенца. Нет, он не похож ни на маленького Жан-Жана, ни на Женни, скорее уж на мать… Раза два Ядвига — жена Жан-Жана — со вздохом вспомнила «бедную Женни». Мы потолковали о стариках Боргезах, об исчезнувшей в водовороте событий Раймонде. Все это происходило в детской, с небесно-голубой колыбелью и розовыми обоями с изображениями зверюшек. Потом мы обедали в огромной столовой за банкетным столом, и два лакея в белых перчатках прислуживали нам. Жан-Жан явно чувствовал себя видной персоной и был полон сознания своей важности. Для префекта он излишне красив и глуп, даже глупее прежнего. Он рассказывал о своих отношениях с немцами: генерал, граф фон такой-то — очаровательный человек, Жан-Жану стыдно перед ним за французов, за их невоспитанность, за их недружелюбие. Лейтенант Ганс Браун каждый день приходит поиграть в теннис, да и другие офицеры, несмотря на занятость, всегда находят время отдать визит «die sch"one Frau von Borgheze». Я оценила это «фон»! О событиях на вокзале он не обмолвился ни словом. Послушать его, теперешняя жизнь — просто идиллия.
Сразу же после обеда Жан-Жан извинился: его ждут у генерала на партию в бридж. Увидимся завтра утром.
— Не забудь о моем протеже…
— Нет, нет…
Я сослалась на усталость, и по распоряжению Ядвиги меня тотчас же отвели в мою комнату. Оказывается, в этом доме позолота скрывала вещи довольно неприглядные. Водопровода нет, в зловонной тумбочке — ночной горшок. Зато под окнами — огромный парк и верхушки деревьев медленно, по-медвежьи неуклюже, раскачиваются в звездном небе. Я вся дрожала от нетерпения.
Жан-Жан собственноручно принес мне утренний завтрак.
— Для Аммами! — объявил он, ставя поднос мне на колени.
На Жан-Жане — легкий, только что выутюженный светло-серый костюм, Жан-Жан свежевыбрит, красив и до неприличия счастлив, так, что я даже отвернулась… Своими холеными смуглыми руками он приготовлял мне тартинки.
— Вот видишь, Анна-Мария, я оказался прав… Бедная Женни, никогда не забуду, никогда не прощу всем этим мерзавцам, которыми она себя окружила, что они довели ее до самоубийства…
Самое отвратительное, что он был чистосердечен. Я молча ела свои тартинки.
— Да, чтобы не забыть: твоего туриста выпустили. Ну а сейчас надо идти работать. Не думай, должность префекта — не синекура. У меня уйма дел.
Я
Гастон ждал меня в бистро. Я прошла мимо, даже не кивнув ему, а вдруг Жан-Жану донесут, что я приезжала в Л. не одна. Гастон последовал за мной на вокзал. Там, в буфете, я сказала ему, что Рене, по моим сведениям, выпустили. Как бы проверить, правда это или нет? Но тут беспрестанно хлопавшая вокзальная дверь пропустила Рене. Мне показалось, что дверь эта со всего размаху ударила меня по сердцу, так потрясло меня его появление.
Рене был грязен, небрит, от него дурно пахло. Я расцеловала его, Гастон тоже обнял его и начальническим тоном приказал:
— На виллу не возвращаться! Эти мерзавцы могли выпустить тебя лишь с целью установить слежку. Изволь скрыться.
Гастон ушел своей дорогой, Рене своей. А я своей.
Итак, я вернулась в Париж в разгаре лета. Париж… Волнующий, прекрасный, одним словом — Париж. Опять начнется прежняя трудная парижская жизнь, но теперь к этому еще прибавится тяжесть всего перенесенного за девять месяцев и тяжесть, какую несет с собой каждый новый день.
Однажды, бесцельно бродя по Тюильри, я повстречала того английского журналиста, по мнению Женни — урода, который как-то вечером объяснялся ей в любви на козетке в будуаре. Я очень обрадовалась ему, — как хорошо, что он не в тюрьме, это легко могло случиться, ведь он англичанин. «Да, действительно, — согласился он, — вполне могло случиться. Мне страшно хочется посидеть где-нибудь с вами, поговорить о Женни! — Он на минуту задумался, как бы в нерешительности. — Не зайдете ли завтра часов в пять к моему другу, мадам де Фонтероль? Она принимает по четвергам. Будет много народу, но вы подымитесь наверх, я подожду вас в кабинете сына мадам де Фонтероль… Посидим, поболтаем…»
На следующий день я пришла к мадам де Фонтероль. Народу оказалось действительно много, собрались элегантные женщины, был сервирован чай. Никого из присутствующих я не знала. Мадам де Фонтероль, седая дама в трауре, приняла меня весьма любезно, сказала, что «наш друг еще не пришел, но не заставит себя долго ждать…». Я села и только взяла в руки чашку чаю и печенье, как вдруг в дверях появился немец в форме, а за ним еще несколько немцев и французские полицейские в штатском. Гостей увели всех до одного.
Нас было так много, что пришлось дожидаться второго тюремного автомобиля. Гости мадам де Фонтероль начали кричать еще в салоне и продолжали кричать в пути, во всяком случае в нашей машине они вопили: «Мы будем жаловаться господину фон Штюльпнагелю, господину Абетцу! Когда занимаешь такой пост… когда оказываешь такие услуги!.. Немцы не умеют распознавать своих друзей!.. Да это хуже, чем при Республике!..» В машине стон стоял, все в один голос грозили сопровождавшим нас полицейским самыми страшными карами. Полицейские, не слишком уверенные в законности своих действий, угрюмо молчали. Все происходило быстро и без заминок. Мы остановились на улице Coce, и меня впихнули в другую машину, еще более мрачную.