Анна-Мария

Триоле Эльза

Мы провели весь день вместе, составили отчеты о маки, потом обошли несколько крестьянских домов, договариваясь о продуктах. Рауль ходил и говорил, как во сне… На следующий день он ушел к связным, так, по крайней мере, он мне сказал. Вернулся Рауль в тот же вечер, совершенно преображенный. «Анна-Мария, почему вы дуетесь? Уверен, вы не доверяете мне, сомневаетесь… Живите проще… Я люблю вас, что может быть проще…»

29 февраля и 1 марта… Сегодня красавица Луизетта, рыдая, рассказала мне, как после проведенной вместе ночи они с Раулем поссорились и она, назло ему, отправилась на гулянье в деревушку С., где открывалась ярмарка. Ярмарка в С. бывает 29 февраля, а 1 марта Рауль пришел за ней туда, отчитал ее, сказал, что не простит

себе, если по его вине она пойдет по плохой дорожке. «Нужна я ему была, как прошлогодний снег, — со слезами говорила Луизетта, — просто ревновал. Не мог допустить, чтобы я его первая бросила. Он хотел все решать сам, даже с кем мне путаться, с ним или с другим…» 29 февраля, 1 марта. Он не останавливался перед ложью, лишь бы уверить меня в своей любви; сам страдал по Луизетте, а говорил, будто жить без меня не может; синяки под глазами после ночи, проведенной с нею, выдавал за знаки любви ко мне… Негодяй… И вместе с тем я цеплялась за мысль, что, возможно, он хотел порвать с Луизеттой ради меня, что этим и была вызвана их ссора… Знать! И ко мне вернется человеческое достоинство и честность! Знать! И я перестану мучаться или хотя бы буду мучиться с достоинством. Как только узнаю — перестану терзаться из-за покойника и буду оплакивать его, как оплакиваю Пьеро и других. Но тут я снова вижу, как он, обезумевший, выбегает из комнаты Женни: «Умоляю вас, не вмешивайте меня в эту историю…» Он бежал, точно убийца, даже не посмотрев, нельзя ли ее спасти! Точно убийца. Никто не виновен в смерти Женни, но каждый внес свою лепту.

Вот что грызло мне сердце в то время, как страна моя агонизировала. Жако уверял, что высадка произойдет в самое ближайшее время. Я могла уже ходить, с палкой. Потом без палки. Началось выздоровление. Возвращалось благоразумие.

В Париж я вернулась вместе с Освобождением, и мне на долю выпало счастье видеть, как он возрождался из пепла. Теперь я могла умереть спокойно.

* * *

Гулять по улицам, не таясь — какое странное чувство! Все радостно приветствовали меня. Все с ума сходили от счастья. Все.

Иной раз трудно, оказывается, произнести стереотипную фразу: «Вы ничуть не изменились». Потертые, иссохшие, полинялые, помятые, истощенные, раздавленные днями и ночами, что обрушились на них всей своей тяжестью, французы еле держались, как еле держалась на их плечах жалкая одежда. Растолстели они или похудели, появилась у них лысина или седина, стали они беззубыми или обзавелись превосходной искусственной челюстью — все в равной мере не красило их. Вот это и называется постареть, и когда стареют не у тебя на глазах, когда ты поставлен перед уже свершившимся, нелегко бывает приноровиться к новому положению вещей.

Но существуют морщины благородные, морщины трогательные и прекрасные… И на согбенную спину, дрожащие руки и худую шею профессора истории я смотрела с любовью и восхищением, как глядят на старые выщербленные камни родной церквушки. Профессор вышел из тюрьмы только после Освобождения, жену его угнали в концлагерь, старший сын скрылся в маки, и отец ничего о нем не знал. Профессор остался один, с младшим сыном. Квартира разгромлена, в книжных шкафах черно и пусто.

— Дело рук этих господ, — сказал профессор, указывая на пустые полки, — жаль… я очень дорожил своей библиотекой.

Я спросила, что стало с хирургом.

— В тюрьме за активное сотрудничество с немцами, — ответил профессор.

Он дал мне адрес актера. На прощанье я крепко поцеловала профессора и его бледненького сына.

— Приходите, Анна-Мария, мне так нужно человеческое тепло. Трудно прийти в себя после одиночного заключения, после всего виденного. И жены нет со мной. Нет и Женни…

«Мальчик-с-Пальчик» нашелся очень просто: я уже видела его подпись в газетах. Пальчик оказался счастливым исключением, все на нем было с иголочки! Галстук, аккуратная складка на брюках, туфли… Он сиял. Тысяча дел

ожидали его… Он засыпал меня комплиментами: «Вы ничуть не изменились», и такими преувеличенными похвалами, что мне стало стыдно за свои скромные «подвиги».

Не понимаю, откуда Мария узнала мой адрес. Правда, жила я в той же гостинице, что и в начале войны, но как она догадалась искать меня там. Мария так настаивала, что я в конце концов согласилась прийти к ней позавтракать. После нашей последней встречи у меня остался весьма неприятный осадок, но годы, протекшие с тех пор, показали всю ничтожность наших тогдашних размолвок. Я познакомилась с мужем Марии, журналистом, имя которого было для меня пустым звуком. Жили они в прекрасной квартире возле площади Этуаль. В конце концов встреча с Марией — частью моего прошлого — обрадовала меня. Она была по-прежнему хороша, хотя и раздобрела, раздалась в бедрах. Примерная девочка с тщательно причесанными локонами, вылитая мать, смотрела на меня круглыми голубыми глазами; кроме нее, у Марии еще два мальчика-близнеца, которых мне покажут, когда они проснутся.

— Вы же не хотели иметь детей до конца войны!

— Ну, когда немцы вступили в Париж, я поняла, что мир не за горами! — воскликнула Мария.

Я прекрасно у них позавтракала, только мне все время было как-то не по себе, словно я попала в чужую страну; я еще не вошла в колею, не привыкла еще к подобранной со вкусом мебели, к серебру, к почтительному обращению слуг; пора забыть тазы с кувшинами, искусственные цветы в вазах, фотографии молодоженов на камине, плиту, на которой сама готовишь, клеенку на столе, картофельные очистки.

За завтраком разговор, естественно, шел об освобождении Парижа, о баррикадах, о французских нацистах, стреляющих с крыш, о сдающихся в плен немцах. Антинемецкий пыл Марии не поддавался описанию. Перед самым завтраком пришел муж Марии — солидный, холеный господин с низким, вкрадчивым голосом. Словно поверяя некую тайну, он рассказывал, и очень хорошо рассказывал, эпизоды уличных боев, анекдоты, различные сценки, которые ему удалось увидеть, когда он колесил по Парижу со своей «десяткой». Услышав, что я собираюсь жить в гостинице, супруги принялись горячо уговаривать меня переехать к ним. У них есть комната для гостей, недопустимо, чтобы после всего пережитого я осталась в гостинице, когда у них столько места. Во имя нашей старой дружбы, во имя Женни я должна поселиться у нее, у них…

После завтрака меня провели в комнату для гостей. Чудесная комната. Рядом с ней есть небольшая гостиная, если я осчастливлю их, приняв приглашение, мне отведут также и эту гостиную, таким образом у меня будет настоящая квартирка. Мария открыла дверь этой гостиной, и мне первым делом бросились в глаза козетка Женни… ее большой диван… один из ее Ренуаров. Я едва осмелилась переступить порог. И без сил опустилась на диван, о! Я узнала бы его на ощупь среди тысячи других! Закрыв глаза, я представила себе Женни, сидящую на козетке, и Рауля против нее: «Видишь ли, Анна-Мария, этот человек утверждает, что любит меня… Вот я и подумала: раз никто никого не любит, чего ради ему любить меня?..»

Я открыла глаза, увидела голубые, навыкате глаза Марии, ее широкие бедра, увидела саму Марию среди вещей, принадлежавших Женни, и поняла, что не могу поселиться здесь. Марию, казалось, искренне огорчил мой отказ, она чуть не плакала, и даже муж ее был как будто разочарован. Меня тронула их сердечность, я всегда судила Марию довольно строго и не ожидала встретить такую привязанность к себе. Но, видно, люди после сильных потрясений меняются.

Актер был в военной форме, с рукой на перевязи. Он чуть не задушил меня здоровой рукой, невозможно описать его радость. Долго, долго рассказывали мы друг другу все, что произошло с нами за эти годы… Как хорошо, что уже отменили комендантский час! Актер проводил меня до самых дверей гостиницы.