Анна-Мария

Триоле Эльза

— Кто подал жалобы? — спросила Анна-Мария.

— Никто. Дело возобновилось само собой…

Вернулся надзиратель.

— Пойдем? — спросил он.

Рабочий бросил на Анну-Марию отчаянный взгляд, словно видел в ней последний якорь спасения. Она спросила, как его имя: Жак Дерье.

— До свиданья, Жак, — сказала Анна-Мария, — не думаю, чтобы вам пришлось просидеть здесь восемнадцать месяцев.

— Как вас называть теперь? — осведомился надзиратель, открывая перед ней дверь. — Мадам Белланже? У нас тут все покрасили, почистили, мадам Белланже, не узнать!

Анна-Мария следовала за надзирателем. В длинном коридоре бывшего замка заключенные красили стены. Если бы не бритые головы, их можно было бы принять за самых обыкновенных маляров. Камилл открыл дверь слева; по стенной росписи религиозного содержания — отвратительная мазня одного из заключенных — можно

было догадаться, что здесь будет часовня. Тем не менее уборные были на прежнем месте, совсем рядом, как и раньше, когда здесь помещалась столовая для тюремной охраны. Вот в этих-то уборных и прятался Рауль, пока Анна-Мария отпирала камеры ключом, отобранным Жозефом у надзирателя. У Рауля было оружие, но к нему не пришлось прибегнуть, все сошло гладко. Они вышли через двери покойницкой, которые выломал Пьер снаружи.

— Я всегда был уверен, — сказал Камилл, — что парни, устроившие побег двадцати, были подучены вами, мадам Белланже.

— Ну что вы! — сказала Анна-Мария, оглядывая помещение. — Все было бы хорошо, но в вашей часовне воняет…

Они снова вышли в коридор феодального замка. Двери пустых камер были настежь открыты, заключенные находились на прогулке. Камеры большие и маленькие. Кое-где на дверях нечто вроде вывески: парикмахерская, пошивочная, столярная… словно лавки в крытых торговых рядах. В конце коридора — душевые. Стоя цепочкой, заключенные в коротких брюках, с полотенцами вокруг шеи ждали своей очереди. Они исподтишка смотрели на Анну-Марию — боязливо, нагло и похотливо. От жары даже стены покрылись испариной. Лестница, следующий этаж. И опять коридоры, и опять камеры. Анна-Мария приоткрыла одну дверь, другую… Пустые камеры отдавали потом и плесенью. В больших камерах-дортуарах на полу рядами лежали тюфяки, у каждого изголовья — ящик, коробка или кусок материи, заменявшие ночной столик, здесь хранилось все добро заключенных — карандаши, тетради, книги, фотографии. Здесь не было преступников, были лишь жалкие, вызывавшие сострадание люди… В сопровождении надзирателя Анна-Мария снова спустилась вниз.

Коридор с застекленной крышей, по которому шагает взад-вперед здоровенный сторож, а по обе стороны коридора — закрытые двери во внутренние дворики.

— Посмотрите, мадам Белланже, на этих пареньков, подумать страшно, им нет еще и восемнадцати, а они уже осуждены за вооруженное нападение.

Надзиратель Камилл — он разыгрывал из себя гида — открыл стеклянный глазок в двери. Анна-Мария заглянула, и ей представился кадр из необычайной кинокартины — цветной и немой. Их было четверо, они расхаживали по двору туда и обратно, жестикулируя в пылу оживленного, но беззвучного разговора. Маленький, тщедушный уродец, судя по носу, пронырливый парень, что-то деловито втолковывал бравому красавцу в клетчатой рубашке; третий плелся за ними со скучающим видом школьника, которому все осточертело, а четвертый, маленький, щуплый, словно двенадцатилетний подросток, шел перед ними, пятясь задом и не спуская с них восторженного взгляда. Они, должно быть, обсуждали нападение, которое следует совершить по выходе из тюрьмы.

На другом дворе, побольше, заключенные, вполне взрослые мужчины с бритыми головами и голой грудью, играли в какую-то игру — нечто вроде футбола без мяча; другие разговаривали, сидя на земле и на скамейках, расставленных вдоль забора.

— Тут они у нас, — сказал надзиратель, — все вперемешку, и политические и уголовные… А тут одни уголовные.

Видимо, теперешние «политические» не далеко ушли от уголовных, ибо отличить их было невозможно.

— Видите вон того, на корточках, у стенки, это бывший ФТП, он здесь за убийство. Сплю и вижу, чтобы его отсюда убрали; тут у нас сидят молодчики из петеновской милиции, боюсь, как бы они с ним не разделались. Не оберешься потом хлопот! И так уж в газетах только о нем и разговору, будто бы он вовсе никого не убивал. Коммунисты подняли шум…

Человек, сидевший на земле, спиной к стене, не шевелясь смотрел в одну точку. Рядом с ним ожесточенно резались в карты, но он оставался безучастным. Анна-Мария узнала Робера Бувена, того самого Робера, который снабжал их маки. Она ничего не сказала. Робер в тюрьме за убийство! Это еще что такое? Жозефа она так и не нашла.

За те две недели, что Жозеф провел в тюрьме, его посещал только адвокат. У Анны-Марии не было никаких прав на свидание с ним, а Мирейль уехала вместе с мальчиком к родным в горы; трудно ей было одной с ребенком. Анна-Мария попыталась все-таки повидать Жозефа… Безрезультатно.

Приехав в П., Анна-Мария сняла номер в гостинице и тут же отправилась к тому самому Клавелю,

к которому ей посоветовала обратиться хозяйка постоялого двора. И хорошо, что посоветовала: Анна-Мария совсем растерялась, не зная, что предпринять, а Клавель, решив помочь, не стал откладывать дело в долгий ящик. Это был почтовый служащий, занимавшийся также и другими делами. Подробно расспросив Анну-Марию о том, как вел себя Жозеф в маки, он заявил, что считает сведения удовлетворительными и готов начать действовать. Клавель понаслышке знал об Анне-Марии — «Барышне»; да ему и самому приходилось изредка работать совместно с Раулем; поэтому то, что она рассказала о Жозефе, Клавель счел для себя вполне достаточным.

Анна-Мария не вернулась в ту большую гостиницу, где ночевала в первый свой приезд. Она нашла другую, которая находилась в тупике, с виду не привлекательную, но чистую, ее как раз заново отделывали. Даже выстроили дансинг в нижнем этаже, и бар уже действовал, хотя штукатуры еще не ушли, еще стояли банки с красками, стремянки и продолжали работу белые, как пекари, каменщики. Что за нелепая мысль — устраивать дансинг в глухом закоулке, в этом городе П., который и сам-то находится в тупике. Пока что завсегдатаями бара являлись только сами хозяева гостиницы — пара, состоявшая в незаконном сожительстве, — она вложила в дело деньги, а он — инициативу. Заходила сюда и красотка официантка из ресторана. У нее был необыкновенно пышный бюст — между пуговицами ее белой блузки постоянно зияли прорехи, — замысловатая прическа, целое сооружение из черных, как смоль, волос и громко цокавшие на ходу деревянные подошвы. Бывали здесь и родственники хозяйки — двое мужчин и женщина; в каких отношениях они состояли между собой, трудно было сказать. Судя по говору — южане. Анна-Мария встречала всех этих людей в ресторане, где еще не просохли стены — оранжевые, с золотым бордюром. Были здесь и другие постояльцы: юная чета молодоженов, которые, поговорив о спорте, надолго умолкали, потому что больше говорить им было не о чем, и, наконец, милая молодая дама с младенцем, целыми днями щебетавшим в номере, рядом с номером Анны-Марии; но по ночам он, слава богу, спал.

Номер тоже был отремонтирован, но кое-как: в послевоенное время не было хороших материалов. Краска уже успела облупиться; электрическая лампочка давала так мало света, что по вечерам не было возможности читать; ни настольной лампы у кровати, ни занавесей на окне, ни скатерти на столе. Из окна, выходившего во двор, была видна низкая крыша с круглой, как бутылки, черепицей. Жители гостиницы поглядывали на Анну-Марию с любопытством, хотя ничего особенно странного не было в том, что она заехала в этот тупик — не более странно, чем то, что там выстроили бар и дансинг.

Передав дело Жозефа в руки Клавеля, Анна-Мария стала ждать. Она слонялась по городу с фотоаппаратом, снимала собор, узкие улочки, прелестные фонтаны — черные лебеди, выпускавшие из клюва тонкие струйки воды, — снимала большие и тяжеловесные башни, напоминавшие об отдаленном родстве этого города с Авиньоном, и двойной ряд платанов на широком, как поле, бульваре, а также вид со стороны поросшего травою спуска… Клавель не советовал ей пока ввязываться в это дело: если оно обернется плохо, если его раздуют и Жозефа не выпустят, тогда видно будет, а пока лучше сидеть тихо. Как только Клавель узнавал что-нибудь новое, он заходил к Анне-Марии, и появление у нее в гостях местного жителя, да еще такого жителя, как Клавель, удивляло постояльцев гостиницы еще больше, чем ее одиночество. Они встречались в ресторане, единственном месте в гостинице, где можно было посидеть. Наконец стало известно, в чем обвиняют Жозефа: старая история, еще с сорок третьего года. Рауль послал как-то Жозефа в одну деревню с поручением, а в тот вечер ребята там готовились к налету на дом одного коллаборациониста, так как в близлежащем маки, в горах, не хватало одеял и материи для шортов. Увидев Жозефа, человека, как известно, решительного, ребята попросили его помочь им. Жозеф помог и на следующий же день уехал. Теперь, в 1946 году, коллаборационист подал на этих ребят в суд, и когда к ним пришли с обыском, то нашли у одного парня одеяло, у другого — два. Полагая, что никто не знает, кто такой Жозеф, и тем более что Жозеф в тот вечер был с ними, парни свалили всю вину на человека по имени Жозеф Карделла, ночевавшего тогда в селении. Парни были уверены, что это вымышленное имя. Однако полиция, прекрасно осведомленная, разыскала Жозефа, а свидетельские показания настолько убедительно подтвердили его пребывание в ту ночь в селении, что отрицать было бессмысленно; сейчас, благодаря показаниям его собственных товарищей, вся тяжесть обвинения лежала на нем.