Анна-Мария

Триоле Эльза

Анна-Мария очень обрадовалась, когда, вернувшись из тюрьмы, застала Клавеля, поджидавшего ее в ресторане. Жозефа ей не удалось увидеть, а при воспоминании о Робере, сидевшем на земле в тюремном дворе, у нее больно щемило сердце…

— Вчера была очная ставка, — выкладывал новости Клавель… — Ребята простить себе не могут, что взвалили все на Жозефа… Дурачье! Вместо того чтобы представить дело как политическое и отвести обвинение в краже, они удовольствовались тем, что приписали все Жозефу, благо им казалось, что его никогда не найдут!.. Когда же они увидели у следователя Жозефа, то во всем сознались и решительно заявили, что свалили вину на него, — надеялись, что его, мол, не разыщут, — сказали, что Жозеф не участвовал в распределении захваченных одеял и материи, так как тут же уехал. И это сущая правда.

Тех, у кого нашли вещи, такой оборот дела, разумеется, не устраивает: теперь они рискуют получить по пять лет, как обыкновенные воры! Скажите на милость, что им было делать, не возвращать же коллаборационисту одеяла по окончании войны? Но мы вовсе не горим желанием защищать их, тем более что они, мерзавцы этакие, теперь подтверждают поклеп, возведенный на Жозефа. Обратите внимание, что парни, у которых нашли одеяла, — на свободе, а Жозеф, которого обвиняют только в том, что он разработал план налета, — в заключении.

— Почему?

Плохо выбритые щеки Клавеля собрались в длинные вертикальные складки — он улыбнулся:

— Потому, что он из нашего маки, мадам! А это нечто вроде татуировки, мадам! Татуировка является юридической презумпцией, татуировка, мадам, подтверждает вероятность обвинений, это своего рода характеристика обвиняемого, определяющая среду…

Анна-Мария промолчала. Бог знает что!

У Клавеля было длинное небритое лицо и серые блестящие глаза. Он продолжал:

— Случай с Жозефом не единственный.

— Знаю, я видела Робера и Жака Дерье, как раз когда его привели в тюрьму…

— Жак Дерье? Кто такой Жак Дерье? Не слышал о нем… Вы мне расскажете. Раз вы видели Робера… Он узнал, что вы здесь, и ему кажется, что вы многое можете сделать!

— Бедный Робер!

— Сперва уточним: речь идет о сыне булочника из Кремая, Робере Бувене?

— Кажется, фамилия Робера действительно Бувен, но я твердо уверена лишь в одном: я только что видела моего Робера, он очень исхудал, но это, несомненно, он…

— Вы хотите сказать, что когда-то Робер был откормленным толстяком? За три года люди меняются… Ведь уже три года, как вы его не видели? Теперь ему двадцать три… Ну конечно, тот самый. Его обвиняют в убийстве, вы знаете об этом?

— Мне сказал надзиратель… Уверяю вас, что Робер не дотронулся бы до оружия, даже если б от этого зависела его жизнь. Он смертельно боится всякого огнестрельного оружия… Вам, вероятно, известно, что в гестапо ему вырвали ногти на ногах и не добились от него ни слова. Герой. Он доставал для нас провиант, и в этом деле не имел себе равных. Но огнестрельного оружия он боялся.

— Так вот! Его обвиняют в убийстве. Я считаю, что ваше вмешательство необходимо, вы должны нам помочь.

— О! Знаете ли, мое вмешательство…

Клавель глотнул виноградной водки, зажег сигарету… Он был сбит с толку. Эта дама с толстыми светлыми косами и внимательным взглядом, дама с брильянтом на мизинце, в тонких чулках — и есть та самая «Барышня»… Когда он вернулся из концлагеря, человек двадцать рассказывали ему о «Барышне», о знаменитом побеге из тюрьмы П. Как ни трудно представить себе эту даму, устраивающей побег заключенным, он уже свыкся с этой мыслью. Все-таки именно она предупредила его о Жозефе и пробралась в тюрьму. Но при всем том здесь была какая-то неувязка. Казалось бы, она принимает так близко к сердцу это дело, из-за него не уезжает из П., а чуть он попросил ее помочь, сразу пошла на попятный. Если она сидит в П., чтобы разгуливать с фотоаппаратом, то можно с таким же успехом вернуться в Париж и заниматься своими делами там.

— Не можете ли вы рассказать мне все подробно? — спросила Анна-Мария.

Ага! Все-таки…

— В селенье Ля Дотт, которое в трех километрах от Кремая, подстрелили кабатчика. Гнусный субъект, спекулянт. Политикой он не занимался, ну, а деньги не пахнут… Он стоял на пороге своей двери в тот вечер, когда в него выпустили целую автоматную очередь. Весь заряд попал в живот… Проклятое отродье: он не умер! И не подал в суд… Кто подал в суд, до сих пор неясно, однако за Робером явились в Кремай, арестовали его и еще одного парня, на ферме, вблизи Кремая… девятнадцатилетний головорез…

— И есть улики?

— Никаких. Основанием для их ареста послужили не улики, а предположение, что «они-де на это способны». Судя по их

поведению в маки. Судя по орденам, которыми награждены и тот и другой… В защиту Робера выступило восемнадцать свидетелей, показавших, что в момент покушения он находился на собрании. И слушать не стали: это, мол, показания товарищей. Тото, второй паренек, будто бы как раз в это время обедал у мэра… Попустительство, попустительство, говорят нам… Очень может быть… Но как бы то ни было, не его это рук дело! Было девять часов вечера, кабатчик стоял в дверях против света — прекрасная мишень… Будьте уверены, что Тото не промахнулся бы, парень в муху на лету попадает… Ребята тут ни при чем: тут либо сводят счеты спекулянты, либо это провокация… Мы развернем огромную кампанию! У них уже и так из-за Жозефа куча неприятностей: рабочие на заводе грозят забастовкой, если его немедленно не выпустят. Прокурор сказал мне сегодня: «Вы затрудняете мою задачу, я уже почти решил его выпустить, но, поймите, теперь может показаться, что мы делаем это под „давлением“»…

Клавель явно имитировал прокурора, и, очевидно, похоже, хотя Анна-Мария прокурора не знала.

— Вы говорите — провокация… Чья?

Клавель глотнул водки.

— Крепкая… — похвалил он, стараясь выиграть время… — Знавали ли вы некоего майора Лебо, отнюдь не красавчика? [52]

— Я знала одного Лебо, тогда он был капитаном… Это тот самый Лебо? Мне ли его не знать! У нас с ним было много хлопот… Он все еще здесь? Почему вы говорите «отнюдь не красавчик»? По-моему, этот страшный человек красив, как восковая кукла…

52

Игра слов: по-французски Лебо (le beau) — красавчик.

— Ну, значит, тот самый! Лебо купил поместье в пятнадцати километрах отсюда… И было на что покупать! Теперь окончательно обосновался в здешних краях… Вы хорошо его знаете, мадам?

— Хорошо? Нет… кажется, он прибыл сюда как беженец. Неизвестно, кто пустил такие слухи, но в конце концов им поверили. А в один прекрасный день мы вдруг узнали, что Лебо руководит здесь Сопротивлением! Нам не удалось выяснить, как это случилось!

«Рассуждает она здраво, — подумал Клавель, — не знаю, как и вести себя с нею… Расскажу все как есть, будем надеяться, что она не подложит нам свинью…»

— Мы напали на след одного очень щекотливого дела, — сказал Клавель, постукивая длинными костлявыми пальцами по бутылке, которую хозяин оставил на столе. — У майора Лебо есть друзья… Есть у него и враги… Знаете, когда дело касается денег, нередко возникают недоразумения… Это имеет отношение к Тото, а быть может, и ко всему прочему. Дело было еще в тысяча девятьсот сороковом году… Знаком вам гараж на шоссе, между Кремаем и П.?

— Да, знаком…

— Хозяин этого гаража поставлял бошам транспорт, и не только транспорт… Тото явился в гараж и стребовал с хозяина шестьдесят тысяч франков… Тото ничего не боится, а должен вам сказать, что хозяин гаража со всех точек зрения человек опасный. Вернувшись на ферму, где его укрывали, Тото двадцать тысяч спрятал в печку, а сорок тысяч оставил при себе. Через несколько дней, возвращаясь на ферму, Тото, еще издали увидев, что она оцеплена, дал тягу и залег где-то, пережидая грозу. А деньги доверил Лебо. Прошло еще несколько дней, и Тото преспокойно отправился на сожженную ферму и достал из чудом уцелевшей печки спрятанные в ней двадцать тысяч. Но так как его в любую минуту могли арестовать, он не хотел таскать их с собой, поэтому он снова пошел к Лебо, и, не застав его, отдал деньги его лейтенанту. Только такой шальной парень, как Тото, мог рискнуть показаться в этих местах, но все-таки задерживаться в Кремае ему не хотелось. Лейтенант пообещал: не беспокойтесь, передам, мол, Лебо… Однако когда после освобождения Тото пришел к Лебо и завел разговор о деньгах, тот начал клясться, что никаких двадцати тысяч от лейтенанта не получал, а сорок тысяч давно истратил на нужды маки. Лейтенант, в свою очередь, утверждает, что передал Лебо двадцать тысяч, и, по его словам, Лебо присвоил себе не только эту сумму, но и остальные сорок тысяч, то есть все шестьдесят тысяч, о которых идет речь, причем ни одного су из этой суммы не перепало на нужды маки.