Анни Маннинен
Шрифт:
Дева быстро побежала по заколдованной тропинке к замку Горного Короля. Прибежав на место, она принялась колотить кулаками в каменную стену. Про это даже песня сложена:
И вот стучится дева В каменную дверь. Ах, для нее настанет Скоро скорбный день… Выходи из укрытия, Горный Король, Отворяй свой тяжелый засов. Ах, Дева теряет разум, И сон ее будет глубок…И тогда Горный Король вышел из своего замка и спросил громовым голосом:
— Ты пришла, чтобы стать моей невестой?
Дева ответила:
— Нет, я направляюсь на утреннюю мессу, петь в церкви. Не та ли это церковь, куда я иду?
Горный Король рассмеялся так громко, что скалы задрожали, и ответил:
— Да, это именно та церковь, заходи и ной.
И Дева, ведомая силой любви, смело вошла в каменный замок. Когда скала-дверь закрылась за нею, Горный Король сказал:
— Ну что ж, начинай свою песню, здесь идет месса!
И Дева запела. Ее голос был уже не таким звонким и нежным, как раньше, но мысль о любимом придавала Марикки сейчас такие душевные силы, что из ее сердца полилась прежняя соловьиная песня. И тогда скалы и глыбы в каменном дворце зашевелились, задвигались, и дрогнуло каменное сердце Горного Короля. Из каменного мешка, из-под трех глыб, поднялся Асикко-Воин и направился прямо к Марикки…
На этом Муттиска закончила свою сказку. Анни подождала с минуту; ей казалось, что рассказ оборвался на полпути. Но Муттиска молчала, и Анни спросила:
— Ну? А потом?
— Потом Дева с Воином стали разбираться в своих отношениях, но это меня уже не касается.
— А кого же это касается? — спросила Анни.
— Их самих, Деву и Воина, и всех других, кто причастен к этой истории, — сказала Муттиска. Ой, кливер, канаты и бром-брам-сель! Муттинен плавал по морям семь лет, а я все ждала его и ждала. И любовь наша от этого не угасла; сорок лет мы друг друга любили, да так, что сейчас наша любовь сияет для меня, как вот эта серебряная ложка!
Анни поднялась и направилась к двери.
— Спасибо тебе за твою историю, — сказала она.
— Такие вот чудеса любовь творит, — проговорила Муттиска, повертев перед глазами последнюю начищенную ложку. — Трудное это, конечно, дело — любовь, но зато — ах! — как чудесно любить!
Ничего не ответив, Анни переступила порог и выскользнула на улицу.
19
Войдя во двор своего дома, Анни увидела отца. Он шел вниз по дороге, которая, петляя вдоль склона Казарменной горы, вела через мост в город. Видимо, отец зашел домой, забрал свой рюкзак и теперь уходил, чуть склонив голову и не оглядываясь назад.
Тэри как раз обнюхивал чьи-то следы, когда Анни подошла сзади к его будке.
— Куда направился этот человек с рюкзаком? — спросила Анни у Тэри. — Это мой отец.
— Пока я не знаю, но попробую прислушаться, — сказал Тэри. — А эта черноглазка, между прочим, только что облаяла его здесь во дворе. Она сказала, что в нашем доме не потерпят всяких там бродяг и нарушителей закона.
— Эта Юлкуска все еще сует нос в чужие дела? — раздраженно сказала Анни. — Оставила бы уж нас в покое, раз все равно уходит отсюда.
— Я чертовски доволен, что она уходит, — сказал Тэри. — Хоть бы нам попался кто-нибудь подобрее.
Именно в этот момент Юлкуска появилась в дверях, таща два огромных, пухлых чемодана. На голове у нее была старая фетровая шляпа, украшенная надломанным птичьим пером. Юлкуска поставила чемоданы и, повернувшись к Анни, принялась громко браниться:
— Ну вот, я ухожу, но вижу по твоим глазам, что ты рада-радешенька. Но не думай, я тоже не горюю, у меня есть место получше этого. Зато тебе теперь плохо придется. Отцу твоему не найти здесь работы, и ему так стыдно, что он решил уйти туда, откуда пришел! В этом доме меня высмеивали, всякие песенки про меня сочиняли, ругали и обзывали меня за спиной, но теперь вы от меня избавитесь. Чего хотели, того добились. Но вам от этого лучше не будет, так и знай, рыжая!
И Юлкуска, кипя от возмущения, потащила свои чемоданы вниз по Казарменной горе. На повороте она еще раз оглянулась на дом, которому причинила так много зла.
— С другой стороны, это так грустно, — сказал Тэри и жалобно взвизгнул вслед Юлкуске. — Все-таки она была в доме своим человеком.
Во двор торопливо влетел Лассе. В одной руке у него был школьный портфель, в другой — какая то бумага.
— Анни! Хей-хей, иди-ка посмотри! — крикнул он. — Беги скорее!
Анни не сразу осознала, что именно кричит ей Лассе, потому что она думала сейчас совсем о другом, напряженно глядя куда-то вдаль, в сторону города.
— Посмотри, Анни, — сказал Лассе, подбежав к сестренке. — Вот сколько подписей в воззвании! На берегах реки Лехиёки построят футбольное поле и волейбольную площадку, разобьют сквер для детских игр. А еще на берегу будет большой пляж. Озеро Лехилампи станет заповедным, а лес вокруг него превратят в парк.
— Но ведь это еще неточно, — рассеянно произнесла Анни. — Какой-нибудь Уолеви Тёрхеля или другое морское чудище обязательно помешает.
— Этому никто не может помешать, потому что весь народ так хочет. Майя в школе сказала. Пойдем вечером вместе собирать подписи, ага? Обойдем всю округу, ага?
— Во сколько отходит на север автобус? — спросила Анни.
— Около двух, а что? Смотри, вот это — подпись знатной госпожи Лодениус. Она тоже подписала мое воззвание. Хотя, правда, я до-о-лго колебался, заходить к ним или нет… Знаешь, она постелила на пол газеты, от коридора до гостиной. Специально для меня, чтобы я ни шагу не ступил на ковер или на пол. Но зато бумагу подписала. А когда я выходил, она давай собирать свои газеты. Наверно, для следующего посетителя.
— А-а, это та самая госпожа, у которой такая хорошенькая болонка. Миленькая девочка, — тявкнул тихонько Тэри.
— А какой дорогой идет этот автобус на север? — спросила Анни, все еще не проявляя особого интереса к листку с подписями, который Лассе держал в руках.
— Не знаю. Наверно, по шоссе Виерто, — ответил Лассе. — А зачем тебе? Кстати, я еще и у отца возьму подпись!
— Да я к тому, что этот автобус надо остановить, — сказала Анни.
— Ты что, опять бредишь? — спросил Лассе.
— Нет, но я прямо вижу, как наш отец именно сию минуту садится в этот самый автобус, кидает рюкзак на полку для вещей и усаживается на сиденье, — говорила Анни. — Отец собрался обратно на север.