Аномальная зона
Шрифт:
– Над этим подумать можно. Сейчас вспоминаю – действительно, о чём-то таком отец мне рассказывал…
– Вот и думайте, – завершил, не церемонясь с ним, разговор Марципанов. – Завтра доложите свои предложения. Готовьте список перевода на вольное поселение пока… э-э… ну, скажем, десяти процентов спецконтингента. И по взводу самоохраны определитесь. В количестве примерно тридцати человек.
А про себя подумал: «Ну почему, почему в России даже добрые дела приходится продавливать вот так-то, со скандалами, угрозами, с кровью? Не-ет, Иванюту надо убирать. Это враг. Верный сталинист-бериевец!»
8
…Двое
Мотя не сразу догадался об ожидавшей его грустной участи, которая наступит через недельку-другую, когда закончатся сухари в тощем сидоре Клифа, но шёл за блатным безропотно, как и надлежит каждому, кто попал в низшую касту зоновской иерархии – опущенных, пидоров, петухов.
Сперва Мотя, опьяненный вольным таёжным воздухом, приставал к попутчику, вопрошая с надеждой:
– Скажите, а эта дорога приведёт нас к свободе?
Клиф с Мотей не разговаривал. По понятиям, педераст – хуже скотины, прикасаться к нему нельзя – сам зачуханишься. Впрочем, существовало одно исключение – когда опущенный использовался для сексуальных утех. Задумав побег, Клиф решил, что другим исключением может стать и употребление петуха в пищу. По этому поводу он специально проконсультировался у старых уркаганов – хранителей воровского закона и блатной этики. Те, поразмыслив немного, согласились: за руку здороваться, общаться вообще с пидором нельзя, а жрать его – можно.
Так и шли эти двое с тех пор, как нырнули под прорытый лаз под «запреткой» – молча, сосредоточенно думая каждый о своём, прислушиваясь, не донесётся ли лай овчарок оперативно-розыскных групп, преследовавших побегушников по пятам.
А на исходе второй недели, когда на самом дне сидора Клифа перекатывалось с шорохом не более горсти сухарей, с блатным произошла неприятность. Шагнув первым на приветливую полянку, он по грудь провалился в прикрытую ряской трясину…
Для этого эффекта на клубной сцене пришлось прорубить дырку в полу. В неё и рухнул решительно заключённый, изображавший Клифа так, что приколоченные к помосту гвоздями ёлочки и берёзки, имитирующие таёжные заросли, затряслись.
Зал, до отказа набитый зеками, взвыл от восторга.
Самодеятельный артист довольно натурально играл человека, попавшего в болото, немелодично орал, хватаясь руками за доски сцены, присыпанные для пущего эффекта опавшей хвоей и осенней листвой.
Богомолов, как автор пьесы, сидевший на первом ряду, тревожно закрутил головой, озираясь по сторонам. Сейчас начнётся самое главное. Не побьют ли его и режиссёра-постановщика Студейкина, а заодно и артистов, зрители? Успокаивало то, что начальник лагеря Марципанов, замполит Клямкин восседали чуть поодаль, а в проходах зала ходили вохровцы, поигрывая дубинками.
Между тем действие на сцене развивалось своим чередом. Педераст Мотя метался вокруг утопающего, заламывал руки, изображая смятение души. С одной стороны – погибал его будущий убийца, с другой – человек всё-таки… По этому поводу, обернувшись к зрителям, Мотя закатил трёхминутный монолог, над которым накануне изрядно пришлось попотеть Богомолову:
– Он гибнет, гибнет… И радоваться бы мне, да не могу… Ведь если утонет он, мой истязатель, насильник, а я не окажу ему помощи, то не пропаду ли в адовой пучине и я вместе с ним? Не ввергнется ли во тьму, в бездну болотной топи, и то человеческое, что осталось ещё во мне? И кем стану я, уцелев? Как смогу жить с этим?
Наконец Мотя принял решение. Он бросился к попутчику, рухнул животом на усыпанную листьями сцену, протянул Клифу руку:
– Хватайся, я тебя спасу, вытащу!
Но тут засомневался уже блатной. Пожать руку опущенного – значит самому превратиться в петуха!
И он в свою очередь разразился речью, вывернув неестественно голову в сторону зала.
– Пидорас?.. Зато живой… Нет, это не для меня. Лучше умереть лютой смертью, канув в болотную трясину, но не поступиться принципами. Не мною писаны воровские законы, не мне их нарушать. Да все пацаны, что в полосатом прикиде схоронены, в гробах перевернуться, если я нарушу блатные традиции!
Зрители, вскакивая с мест, живо переживали происходящее на сцене.
– Правильно! – орали одни. – Тони, братан!
– Дурак! – вопили другие. – Схвати пидора за руку, вылези, потом грохни его. Вы ж только вдвоём в тайге, никто не узнает, что ты зачуханился!
– А я сам? – с пафосом воскликнул, полемизируя с публикой, Клиф. – Да я же до скончания дней буду чувствовать себя петухом! Лучше пропасть, сгинуть бесследно!
Но тут уже пидорас Мотя воспылал негодованием:
– Вор… Опущенный… Господи, какие мерзкие, гадкие условности! Но как живучи они, если, придерживаясь этих эфемерных понятий, человек готов принять смерть!
Богомолов покосился на Марципанова. Тот сидел, положа ногу на ногу, и одобрительно покачивал надраенным до блеска носком хромового сапога. Пьеса ему явно нравилась.
Наконец под восторженные крики зрителей Мотя выволок из дыры в полу Клифа. И вот они, обнявшись, положив друг другу руки на плечи, вместе идут по тайге, а блатной, достав из вещмешка последние сухари, щедро поделился ими с опущенным…
Перед тем, как скрыться за кулисами, Мотя обернулся к залу и с пафосом провозгласил:
– Наконец-то мы вышли на дорогу, которая непременно приведёт нас к свободе!
А потом, когда рывками, повизгивая ржавым тросом, закрылся занавес, на сцену вышел с гитарой через плечо Студейкин, а за его спиной выстроились в ряд все участники спектакля.
– Изгиб гитары жёлтой ты обнимешь нежно, – извлёк первый аккорд Александр Яковлевич, и актёры подхватили с энтузиазмом: – Струна осколком эха рванёт тугую высь…
– Все вместе, разом! – вскочил со своего места Богомолов, обращаясь к зрителям. И те рявкнули воодушевлённо, поднявшись со скамеек: