Аномальные каникулы
Шрифт:
Грохот выстрела разорвал пространство, сметая окружающие звуки куда-то в сторону. Сердце пропустило удар. В короткий миг Тимур осознал, что обреза у него в руке нет, а значит, ему не привиделось, и мелкий его все-таки вырвал, а значит…
— Пусти! — рыкнул он, вырываясь из захвата Ворожцова, но тот, несмотря на покусанную руку и растрепавшийся конец бинта, держал крепко. — Пусти, скотина!
«Нет». Тимур не видел губ Ворожцова, не слышал этого слова, но знал, что тот произнес его. Так иногда случается: человек ступает за грань обычных чувств. Тимур знал, что за углом будки произошло что-то ужасное, непоправимое. Знал и беспомощно сжимал пальцами мокрую траву, понимая, что идти за этот угол нельзя. Там… Черные хлопья. Стужа. И смерть. Тимура уже никто не держал. Рядом поднималась Леся. На ней буквально висел Ворожцов, не давая встать и пойти к— Пусти! — прошипела девчонка. И дернулась так же яростно, как только что рвался он сам. — Ему помочь надо! Пусти!
Тимур, морщась от пульсирующей боли в запястье, прижал ее руки к земле. Навалился. Подоспел Ворожцов, помогая удержать взбесившуюся Лесю.
— Пустите, изверги! — завопила Леся, дергаясь, как угодивший в капкан зверь. — Садюги, что ж вы делаете! Пустите!
— Нельзя туда, — быстро заговорил Ворожцов, изворачиваясь и дотягиваясь до оброненного наладонника. — Ни в коем случае!
— Там Мазила! — завопила Леся. — Вы что творите?!
— Нет-нет, нельзя, — как заведенный повторил Ворожцов, протирая рукавом экран. — Аномалия все еще там!
— Ну и что! — не унималась Леся, дергаясь в руках Тимура. — Ему нужно помочь! Мы просто поможем ему… Вытащим…
— Нет, — хрипло сказал Тимур. — На нее нельзя смотреть. Иначе…
Его передернуло от всплывшего в памяти сумрачного мира, где за пепельным бураном таится такая боль, от которой одно лекарство: смерть. По сравнению с этим потянутые связки и шишка на затылке — ничего не значащая ерунда! Там, за этими кружащимися хлопьями, человеку показывают то, после чего ему становится незачем жить.
Догадка как обухом по голове шарахнула Тимура. Он закрыл глаза, понимая, в кого выстрелил Мазила.
Точнее… вовсе не мазила. Ведь промахнуться в самого себя довольно сложно.— Нет, — не узнавая своего голоса, выдохнул Тимур. — Нет, Леся, туда сейчас нельзя. Ему мы больше…
Он не стал завершать фразу. Повернул голову к Ворожцову и поймал его потерянный, но понимающий взгляд.
Леся тоже наконец перестала дергаться. Не всегда нужно заканчивать фразы. Иногда недосказанность понятней. Правда… от этого не легче. Они лежали на земле за трансформаторной будкой еще минут пять или даже дольше. Молча. Тихо. Ждали, пока яркое пятнышко на экране не начало двигаться. Сначала оно немного сместилось в сторону, потом еще и еще, ускорилось и быстро исчезло за границей экрана. Ушло. Детектор больше не показывал ничего необычного в радиусе сотни метров. Ворожцов непослушными пальцами переключил приложения. И вздрогнул. Сканер со слепым хладнокровием машины фиксировал три объекта. Только три. Четвертой точки больше не было… «Я не мелкий. Не называй меня так больше. Понял?» — гремели в ушах у Тимура последние слова Мазилы. А перед глазами стоял немой крик, застывший даже не в зрачках мелкого, а гораздо глубже, в самой душе. Что же он увидел за этой пепельной мглой? Может ли что-то заставить четырнадцатилетнего пацана выстрелить себе в сердце? Может. Теперь Тимур это знал. Тело они нашли не сразу. Мазила лежал на спине в канаве, неудобно подвернув под себя ногу и раскинув руки в стороны. Нелепо лежал. Как показывают в плохих фильмах про войну: вроде зритель понимает, что, по задумке, солдат убит, но до конца все равно не верит. Поза слишком уж прямолинейная, что ли. Тимур не моргая смотрел на Мазилу и тоже не до конца верил, что тот мертв. Но страшная рана на груди не оставляла сомнений. Рана магнитила взгляд, несмотря на то, что от ее вида по спине бежали мурашки, а внутренности сжимались в колючих холодных спазмах. Кровь, много крови… Разодранная дробью в лохмотья куртка пропиталась насквозь… Он выстрелил точно в сердце. А ведь это неудобно. Обрез — не лучшее оружие для выстрела самому себе в грудь. Проще было бы в голову… Но Мазила выстрелил в сердце. Рядом с Тимуром стояли Ворожцов и Леся. Ботан будто бы окаменел. А девчонка напротив: часто дышала, как чахоточная. И оба они тоже не могли отвести от неподвижного тела глаз.— З-з-зачем? — выдавила Леся, не переставая сипло дышать.
— Эта дрянь как-то влияет на психику, — тихо сказал Ворожцов, не двигаясь. Только губы шевельнулись. — Я глаза Тимура видел, когда он на нее смотрел… Кошмар.
— А если б я… и ты… — Тимур осекся.
— Что я? — ожил наконец Ворожцов, отводя взгляд от коченеющего в канаве тела.
— Если бы и тебя она… — Тимур угловато махнул рукой. — А, ладно.
Ворожцов отвернулся и обессиленно присел на корточки.— Вы стояли, как статуи, — пробормотал он. — Я хотел обоих схватить… Уже вперед пошел, не понимая… Но в этот момент он… Мазила… выдернул у тебя из руки ружье и рванул в сторону, как бешеный. Я только тебя и успел отволочь. А так бы высунулся подальше и тоже… там бы остался.
Он замолчал. Трансформаторная будка темнела позади. Громоздкая, равнодушная, мертвая. Без всяких полтергейстов и барабашек, в которых, кажется, всерьез верил несостоявшийся сталкер Мазила. Ветерок огибал ее и легонько, но не переставая холодил Тимуру висок и шею. Он закрыл глаза, но долго так простоять не смог: слишком много ужасных картинок сразу поплыло перед ним. Снова открыл. Черепичные и шиферные кровли домов виднелись в низине, подернутые голубоватой дымкой. По пригорку вился неглубокий распадок. Когда-то, по-видимому, здесь сбегала вниз дорога и перетекала в единственную на всю заброшенную деревеньку улицу. Скособоченный забор, полдюжины до сих пор не упавших телеграфных столбов, силуэт водонапорной башни… А над всем этим — пасмурное небо с угадываемым солнечным пятном невысоко над горизонтом. Облака, облака, облака — плотная завеса без прорех. Такой же туман, как здесь, на земле, только опрокинутый. Туман наоборот. Ветерок доносил из перелеска еле ощутимый, но все равно мерзкий запах болотной гнильцы. Мир изменился: переломился надвое, словно рассеченный бритвенно-тонкой линией, которую Тимур увидел в воздухе за миг до того, как провалился в сумрачную вьюгу. Было «до». Там остались выпендрежник Сергуня, легкомысленная Наташка Казарезова, веселый и вовсе не мелкий Мазила. Он уже там, хотя вроде бы вот, лежит на границе прошлого и настоящего… Но уже там. И есть «после». Тут — пусто и одиноко, несмотря на то, что рядом понимающая и желанная вроде бы Леся, занудливый, но рассудительный и не трусливый Ворожцов. Тут. Тут хочется забыться, уснуть и проснуться там. В «до»… Было, есть. Что будет дальше, Тимур не знал. Он снял рюкзак. Подошел к краю канавы и опустился на колени. Сглотнул. Зачерпнул руками большую горсть рыхлой земли вместе с прошлогодней травой, мелкими щепками, гнилым желудем и бросил на Мазилу. Поморщился от дернувшей боли в запястье. Леся сдавленно вскрикнула.— Ты что? — шепотом спросил Ворожцов. — Тимур, ты что?
— Ничего. — Голос был его. Ровный и спокойный. Шел из глотки, но слышался будто бы со стороны. — Похоронить надо.
В глазах стояла холодная пелена. Даже не слезы. Стекло.— Давай я схожу в деревню, найду лопату, — надломленно сказал Ворожцов. — Тимур…
— Нет. Не хочу я лопатой.
Он зачерпнул следующую горсть. Бросил. Дерн и гниль с шорохом упали на бледное лицо Мазилы. Несколько комочков земли остановились в уголках закрытых глаз, остальные ссыпались вниз.
Леся тихонько заплакала. Тимур почувствовал, как дрожат руки, как сжалось все внутри. Зачерпнул третью горсть — влажная земля забилась под ногти. Бросил. Рядом опустился Ворожцов. Он больше не уговаривал, и Тимур был благодарен ему за то, что тот замолчал. Пусть, раз уж не хочет помогать, просто молчит. Ворожцов отодвинул свой рюкзак. Засучил рукава, не обращая внимания на пропитавшийся кровью бинт, и тоже загреб пальцами землю. На его лице не дрогнул ни один мускул. Оно словно окостенело. Они бросили землю вниз почти синхронно. Леся закашлялась и заплакала громче. Глаза резало. Не слезы. Стекло. Почти не чувствуя пальцев, Тимур снова загреб ладонями землю и снова бросил ее на неподвижного Мазилу.— Почему же ты молчишь, мелкий, — сорвалось с губ. — Почему же ты не просишь прекратить…
Шум пульса в ушах заглушал рвущиеся наружу слова. Страшные, безумные, от которых мороз пробирал до самых потрохов. Перед глазами звенело холодное стекло, стирая контуры предметов, искажая цвета. Руки зачерпывали сырую, но как назло рыхлую землю и бросали ее вниз.
Рядом сидел на коленях Ворожцов и с каменным лицом тоже бросал, и бросал, и бросал…
Комья летели в канаву, постепенно обсыпая тело мелкого, скрывая лицо, стирая грань между там и тут…
Комья падали, и падали, и падали. И вместе с ними падало в эту канаву что-то из души Тимура. Такое же сырое, холодное и черное… Где-то далеко, за громоподобными раскатами пульса, слышался плач Леси. Этот тихий плач давно остановился на одной ноте, и она тянулась, дрожала, как вибрирующая струна. Поднималась от земли в небо и замирала там. В сизой бесконечности облаков. А Тимур, не соображая, что делает, продолжал загребать горстями податливую почву, кидать комья на медленно растущий холмик и уговаривать Мазилу: