Аномальные явления

О том как рвется реальность

Для меня жизнь слишком коротка, чтобы беспокоиться о вещах мне неподвластных и, может, даже несбыточных. Вот спрашивают: «А вдруг Землю поглотит чёрная дыра, или возникнет искажение пространства-времени – это же повод для волнения?»

Нил Деграсс Тайсон

…О, как эффектно выглядит артиллерийский обстрел на киноэкране. Даже самый робкий зритель не испугается, ведь об очередном кинематографическом взрыве его предупредит длительный заливистый свист. Не удивительно, потому что именно так звучит рассекающий воздух снаряд по мнению многоопытного звукооператора. И вот все падают навзничь (нет, не в зрительном зале, а всего лишь на экране) и ждут. У них, волею режиссера, есть несколько растянутых до бесконечности экранных секунд, в течении которых можно выкрикнуть нечто героическое, проклясть врага или признаться в любви. Ах, как это тонко, говорим мы, как жизненно. Взрыв тоже прекрасен, он просто великолепен своей гаммой всех оттенков черно-красно-желтого. Как красиво летят комья земли, как изящно стелется дым и восхищенному зрителю неведом кислый запах тротила и омерзительно-сладкий запах свеже-выплеснувшейся крови. А потом на экране кричат раненые и это тоже не страшно, ведь хотя они и кричат нечто жалобное, но ты не веришь их слишком уж четко произнесенным словам, догадываясь какими-то глубинами генетической памяти, что на настоящей войне так не бывает. И ты совершенно прав, на настоящей войне все совсем не так.

…Не было ни приближающегося свиста, ни шелеста рассекаемого снарядом воздуха, как не было и грохота разрыва. Нет, грохот конечно был, но услышать его не удалось, потому что по ушам ударило и он сразу перестал не только слышать, но и вообще что-либо ощущать. Сам же взрыв, отбросивший его на другой конец казармы, но пощадивший, увидеть тоже не удалось…

Сознание возвращалось рывками, как будто кто-то перекидывал рычажки невидимых тумблеров: щелк! щелк! Чувства включались по одному. Первым вернулось обоняние: ноздри наполнились смесью химии, дерьма и крови. Потом появились звуки и это было плохо, очень плохо, потому что истошные крики сливались с глухими стонами в один непереносимый вопль. Непонятен был источник этих воплей, ведь не может же человеческое существо издавать такие нечеловеческие звуки. Ко всей этой какофонии добавлялось какое-то бульканье и хрипение и их не хотелось ни слушать, ни даже идентифицировать. Осязание заявило было о себе, но шок задвинул боль от ушибов (а может и от ран?) куда-то далеко и оставил там дожидаться своей очереди. Зрение тоже вернулось, но ничего не было видно за пеленой дыма и гари. Вот это как раз было хорошо, потому что видеть тоже не хотелось. И все же Вадим судорожно огляделся, стараюсь увидеть хоть что-нибудь сквозь дым и это ему удалось. Барака, как такового, больше не было. Две красно-кирпичные кладки почему-то сложились внутрь, как стены карточного домика, а третья разлетелась наружу крошевом некачественных пористых кирпичей. Последняя стена устояла, став наполовину ниже и к ней сейчас оттаскивали раненых, как будто кирпичи могли защитить от гаубичного снаряда. На полу или, точнее, на том что когда-то было полом, лежали битые кирпичи, оторванные части тел, пустые шприцы адреналина, обрывки одежды и бинтов. Болели ребра, болели ободранные о кирпичи ладони, болело все, но похоже обошлось без серьезных ран. Мне повезло, но надолго ли хватит моего везения? Мысль мелькнула и пропала, отброшенная глухой защитой непробиваемого сознания. До сих пор, впрочем, ему не слишком везло, иначе бы он не оказался здесь.

…Сюда, в этот безымянный поселок их привез разрисованный всеми возможными красками автобус с огромной надписью "Турпоездки куда угодно!" на борту. Бойцы мрачно подшучивали над веселой надписью, озвучивали всевозможные и далеко не всегда цензурные направления их поездки. На самом деле никто ничего не знал, не полагалось им ничего знать, хотя и так было ясно, что везут на фронт. Сиденья в автобусе были неправдоподобно мягкими и по-довоенному комфортабельными. Вадим вознамерился было вздремнуть, но мешал автомат, о ствол которого он периодически ударялся ухом, задремав. Саперная лопатка тоже вела себя мерзко, впивалась острым ребром в складку живота под нижним краем бронежилета. “Броник” можно было снять, но тогда самому необходимому снаряжению могли "приделать ноги" на первой же остановке, а другой купить будет уже негде. Нет, лучше уж оружие потерять, думал Вадим и оглядывался назад, где заднее стекло автобуса полосовал свет фар. Это сразу за ними шла юркая бронемашина с наемниками: мобилизованным не доверяли, опасаясь дезертирства. Так они оказались в захолустном городке, название которого немедленно вылетело у Вадима из головы. Роту разместили в бараке на краю поселка, а спать пришлось на матах, реквизированных, надо полагать, в поселковой школе. И в первый же день, рано утром, им "прилетело"…

– Танки!! – доносится истошный вопль откуда-то снаружи барака.

Как хорошо, подумал Вадим, теперь надо будет что-то делать и не придется больше обонять эту мерзкую вонь и слушать то, что слышать не хочется. Что именно надо делать он не представлял, но это было неважно. Крепкая рука судорожно сжала воротник его камуфляжной куртки и подняла на ноги.

– На позицию, сука! – орал невидимый в дыму человек – На позицию!

Это было хорошо и правильно, потому что там, на позициях, он хотя бы не будет видеть эти заляпанные кровью ошметки. Но никаких позиций не было. Была лишь наспех вырытая траншея без ходов сообщения и без блиндажей, к которой судорожно подтягивали технику. Броневик выкатился на опушку, просунул ствол орудия через голые ветки верб, но выстрелить не успел, подпрыгнул и задымил, то ли подорвавшись на мине, то ли получив ракету в моторный отсек. Слева смачно чихнул противотанковый комплекс и ракета ушла по-над пашней, волоча за собой шлейф. Что-то сверкнуло в небе, слева блеснуло огнем, половину траншеи лизнуло языком огня и дыма и волна горячего воздуха швырнула Вадима на бруствер, припечатав носом об мягкую землю.

– Блядство! – прошипел над ухом незнакомый голос – Ну почему именно нам такое блядство! Они же никогда не атаковали в лоб. Никогда не шли вперед, не выбив нас артой с позиции. Никогда! Ведь верно же? Верно, да?

Говорить не хотелось и Вадим лишь судорожно кивнул головой и вжался еще глубже в податливую землю, искоса поглядывая на говорившего. На нем поверх совершенно цивильного цвета парки был надет старенький бронежилет, делая его нелепую фигуру еще более нелепой. Рослому бойцу броник был явно маловат и Вадиму вспомнилась фраза "коротка кольчужка-то" из какого-то старого полузабытого фильма. Роту набирали "с бору по сосенке", согнав вместе недавно мобилизованных, вылечившихся из областного госпиталя, пойманных дезертиров и еще бог знает кого. В дороге бойцы пытались выспаться и многим, в отличие от Вадима, это удалось. Поэтому перезнакомиться они не успели и Вадим с трудом различал по лицам немногих, а по именам – никого. Может быть так и лучше, подумал он, не о ком будет жалеть после боя. Был еще комроты, пожилой лейтенант запаса с редкой фамилией Иванов, но его Вадим видел на полу в разбомбленной казарме и о лейтенанте следовало забыть. На самом же деле все это было отговорками и ему просто не хотелось знакомиться и общаться. Еще в учебке он прослыл гордецом и снобом, отказавшись и от самогона и от самоволок "по девкам". Для такой мизантропии были причины: он был обижен на весь мир густой смесью обид. Здесь была и обида на завлаба, который мог бы его отстоять, избавить от мобилизации, послав грозный факс в военкомат, но не сделал этого и наверняка уже использует рекрутство Вадима для своих не слишком чистых махинаций. Затаилась и обида на друзей, источавших слова сочувствия, но прятавших глаза, в которых, не дай бог, он мог бы прочесть радость от тщательно загоняемой глубоко в подсознание мысли: "Не меня! Не меня!" Он понимал несправедливость своих чувств, но продолжал лелеять их в приступе мазохизма. И совсем уже мерзкой была злость на Лесю, мелкая и беспредметная. Там, на вокзале, Леся провожала его сухими глазами и вымученной улыбкой. Она тоже молчала и прятала глаза, наверное боялась показать свой страх и свою тоску и этим его ослабить. Да, наверняка так и было, но он все равно злился на нее, остающуюся, злился на себя за эту злость и от этого злился еще больше…

– Говорят, они своих берегут – боец никак не мог успокоиться – Берегут, суки! Ты понимаешь? Бе-ре-гут!

Вадим не ответил. Ему сейчас было безразлично, берегут ли враги своих бойцов или нет. Ему многое было сейчас безразлично: любимая астрофизика, родители, Леся – все. Но боец не унимался.

– Так почему же именно сейчас!? Именно здесь!? Остановитесь! Гады-ы!

Он уже кричал во весь голос, поднявшись в траншее и размахивая своим автоматом. Почему он не замолчит, подумал Вадим, пусть кто-нибудь скажет ему замолчать! Что-то мягкое шлепнулось об бруствер, потом еще и еще. Вопивший боец вдруг замолк и медленно осел на дно траншеи, сползая почему-то по дальней ее стене.

– Держаться! – заорал кто-то сзади – Держать позицию! Огонь! Мать вашу – огонь!

Вадим оглянулся. По траншее шел человек в камуфляже, волоча за шкирку двоих бойцов соседнего взвода. За бойцами, безучастными и вялыми от страха, похожими на обвисших тряпичных кукол в человеческий рост, как две детские игрушки волочились их автоматы. Так же нельзя, подумал Вадим, вспомнив давние институтские сборы, земля же набьется в ствол и его разорвет при выстреле.

– Никто не уходит! – орал человек в камуфляже – Ни одна блядь не уходит! Огонь!

Судя по всему: по камуфляжу, по аккуратно подогнанному легкому кевларовому бронику, по короткому пистолет-пулемету неизвестной Вадиму конструкции, по ботинкам с высокой шнуровкой, по тактическим перчаткам – это был наемник. Он все шел и шел вдоль траншеи, истошно вопя что-то бессмысленное и загоняя бойцов на бруствер, но вдруг остановился не дойдя нескольких шагов до Вадима. Из его груди, из щели меж двух кевларовых пластин брызнул красный фонтанчик и на лице появилось выражение непомерного удивления и какой-то детской обиды. Наверное он собирался жить вечно, подумал Вадим, да вот не получилось. Наемник рухнул на землю резко и неэстетично, как белье с вешалки. Войцы, опасливо поглядывая на безжизненные тела и то и дело вжимаясь в стены траншеи, вяло отвечали суетливыми и неприцельно-длинными очередями. На правом фланге уныло и мрачно тявкал ротный пулемет.

Осторожно выглянув за бруствер, Вадим тут же нырнул обратно, но сетчатка глаз успела запечатлеть всю панораму боя, застрявшую в памяти каждым нематериальным пикселем моментального снимка. В центре поля зрения огромный приземистый танк медленно ползет по вспаханному полю. Активная защита частично отработала, многих пластин уже нет, но чудовище продолжает рвать гусеницами пашню и, покачивая антенной, медленно приближается к их траншее, плохо скрытой голыми ветками верб редкого перелеска. Ствол орудия грозно поводит своим черным оком, но танк не стреляет. Молчит и его пулемет. Серо-зеленые люди медленно бредут рядом с танком, устало опустив стволы своих автоматов. Лиц не видно. Что этому виной? Может быть камуфляжный раскрас, осевшая на лицах копоть или просто многодневная грязь? Второй танк застыл на краю поля, разбросав гусеницы и уткнувшись пушкой в борозду. Оттуда тоже медленно приближаются усталые люди. Они все идут и идут: ближе, еще ближе. Теперь можно рассмотреть их лица. На этих лицах одинаково деловитое выражение: люди идут убивать. Еще ближе… Теперь уже видны сине-желтые нашивки на их камуфляже, ребристые бронежилеты, пятнистые каски, тактические перчатки, зачерненные стволы автоматов. Вадим поймал себя на том, что снова смотрит через бруствер, смотрит завороженно, не в силах отвести взгляд от тех, кто будет сейчас его убивать. Справа слышится автоматная очередь, вторая… Но люди на пашне не падают навзничь и не замедляют шаг. Они все бредут и бредут вперед, по прежнему опустив оружие. Нет, это не "психическая атака" и не бравада, это всего лишь застарелая усталость. Им надо дойти до траншеи, сделать свою неприятно-привычную работу и тогда можно будет наконец лечь и отдохнуть.

И именно сейчас, в самое неподходящее время в голове вдруг начали возникать неожиданные вопросы. Например: зачем я здесь? Задавать такие вопросы было бессмысленно и все же он продолжал их задавать. Как я сюда попал? Это тоже был бессмысленный вопрос, но на него хотя бы можно было ответить… Он попал под третью волну мобилизации. В первую волну забирали мужиков с периферии: безответных работяг-разнорабочих, бомжей, алкоголиков, злостных неплательщиков алиментов и прочих люмпенов. В общем, тех кого не жалко и кому все равно загибаться-ли от цирроза печени, кормить-ли вшей в окопах. Воевали они также как и работали: фронт держали из рук вон плохо, а в наступлении от них и вообще никакого толку не было. Вторую волну набирали по-другому: заманивая нелегалов перспективой получения гражданства и уголовников перспективой досрочного освобождения. Когда зеки кончились, а нелегалы разбежались предпочтя жизнь гражданству, наверху поняли, что снова получилось неудачно и задумались. Думали они недолго и заявили что боец должен быть мыслящим, желательно с высшим образованием. Фраза прозвучала зловеще и прочитав ее в новостях, Вадим засуетился, но сделать ничего не успел. Забирали его прямо из университета, прислав наряд из двух бойцов с пустыми глазами во главе с молодым младшим лейтенантом, наверное только что из училища. Юноша очень стеснялся своей роли, прятал глаза, но когда Вадим случайно поймал его взгляд, то стало ясно, что приказ юный офицер выполнит несмотря ни на какие обстоятельства. Если прикажут, подумалось Вадиму, то также застенчиво он пойдет убивать женщин и детей, ведь приказ есть приказ, не правда ли? Тем не менее, вручая повестку, лейтенант был предельно вежлив, патрульные не делали попыток взять оружие на изготовку и вообще все выглядело весьма достойно и мило. От него не только не потребовали заложить руки за спину, как полагалось в фильмах про сталинскую эпоху, но даже не приказали идти первым. Так они и шли меж лабораторных шкафов, подобные четверке закадычных друзей, один из которых был по странной случайности не вооружен и в штатском. Вот только почему сотрудники прятали глаза, когда он проходил мимо, о чем они думали? Лишь отчаянный Тошка Кривошеев громко ляпнул ему в спину: "Сбеги, Вадя! На первом же полустанке и сбеги!" Лейтенант затравленно обернулся, сфотографировал Тошку взглядом, но ничего не сказал. Следовало бы последовать мудрому тошкиному совету, но везли их не в поезде, а на автобусах и о побеге можно было только мечтать. Да и некуда ему было бежать.