Анри Барбюс
Шрифт:
Но вот на дорожке сада показался пес Фридо, он еле волочит лапы от старости. И Ноэми все поняла.
«Да, приговоренный к этому раньше, пес Фридо пророчески оберегает нас, ветреных молодых людей. Он подтверждает, что правы прекрасные книги и печально-важные друзья, когда они предупреждают нас о трагическом непостоянстве жизни».
И опять возникает мысль: как же пессимистичен Барбюс, сколько в нем отчаяния перед непреодолимым, неизбежным! Но неожиданно одна новелла вступает в спор с другой, и уже ощущаются противоречия Барбюса. Темперамент искателя, творческая и жизненная активность
В новелле «Сказка» старенькие Поль и Каролина внезапно пробудились от долголетней мещанской жизненной спячки. Они вдруг вспомнили о своей молодости и обоюдных изменах. То, что свершилось когда-то, сорок-пятьдесят лет назад, кажется им сказкой. Оно погребено под спудом времени. Вернуть его невозможно, даже разбудить воспоминание о счастье трудно. Иронической, едкой репликой Барбюс клеймит тех, кто поддается страху перед временем, кто становится игрушкой в его руках. Поль и Каролина, прозрев, с ужасом убедились в том, что они спят, «спят двадцать лет подряд… так и спят, сперва ночью, а потом и днем».
Глупо и бездарно проспать жизнь, поддаться ее течению только потому, что знаешь: конец у всех один. Нет! Этого не может принять Барбюс, и хотя он еще барахтается в путах фатализма, стремление вырваться из плена велико. Не ждать конца! Жить полной жизнью! Использовать всемерно великий дар жизни. Нельзя всецело предаться отчаянию.
Не правы те, кто утверждал, что книга новелл Барбюса самая пессимистическая, самая безнадежная и горькая из всех его книг!
Герои Барбюса относятся к смерти по-разному: сильные ее не боятся, слабые — ужасаются, но стараются не думать о ней.
Барбюс призывает: «Цените жизнь, любите ее, в ней есть много чудесного!» Дорожить настоящим — это значит творить действительность. И автор активно отстаивает эту мысль, свое кредо.
Лицом к лицу столкнулись две жизненные философии в новелле «Настоящее» («La pr'esence»). Одна — это гимн полнокровной жизни, поклонение минуте, настоящему, пусть оно и недолговечно, другая — жажда пусть пресного, но долгого существования. Кто победит, на чьей стороне правда?
Мадам Луи признается своей приятельнице Берте в зоологической потребности жить во что бы то ни стало, какими бы тусклыми, серыми ни были ее дни. В молодости она любила человека, ставшего впоследствии знаменитым художником. История сама по себе банальная. Он уехал из родного города в Париж завоевывать славу и забыл ее. Она вышла замуж за первого встречного, и теперь о прежней любви напоминает только памятник, воздвигнутый в честь знаменитого земляка на площади родного города.
Ослепительно блестящая, но короткая жизнь художника и рутинное долговечное бытие мадам Луи и ее мужа. Что дороже героине?
«Он умер, а мой, другой, тот, который никогда его не стоил, — он жив, он жив. Мы живем! Он далеко не гений. Он даже не понимает, что такое слава. Он почти ничтожество, но он здесь — я осязаю его. Наша общая жизнь лишена очарования; она под сурдинку, слепая; она бесплодна; она все, что хотите, но она — жизнь. Мы живем, мы продолжаем жить, мы творим действительность. Я не вычеркнута
Маленькая мадам Луи — родная сестра старика антиквара из «Шагреневой кожи» Бальзака, который предпочел отдать шагреневую кожу безумцу, готовому прожечь жизнь в одно мгновение, а себе оставил величайшую из драгоценностей — богиню Жизнь.
На чьей же стороне автор? Конечно, он подсмеивается и над молодящейся старушкой Луи и над ее дряхлым, падающим от дуновения ветра мужем — над обладателями «чудесного сокровища» — жизни, ее «жрецами».
Новелла заканчивается символом, гимном минуте, настоящему:
«Бесцветный закат расстилался повсюду, покрывая все прежние закаты, сиявшие миру, господствуя над ними, потому что это был сегодняшний, последний закат. Сквозь пыльные тучи, сквозь колючий ветер, на сырость черепиц, на грязь мостовой сиял сегодняшний вечер — подлинный вечер вечеров; и конец этого тусклого зимнего дня горел на вершине столетий».
Однотонный пейзаж провинциального городского вечера опоэтизирован величественной одой мгновению, настоящему. Он дается как декорация тусклой жизни мадам Луи, которая по-своему, по-обывательски счастлива. Но это счастье слабых. Барбюс готов разделить судьбу своего собрата по корпорации художников, прожившего свой «вечер вечеров», свою маленькую, но блистательную жизнь.
Итак, человек счастлив тем, что живет мгновением. Как же примирить эту истину, вынесенную Барбюсом из массы впечатлений, с его болью за человечество, с его сочувствием «униженным?! оскорбленным»? Ведь человек, ловящий миг счастья, всегда эгоист. В герое же своем Барбюс открывает «иное», то, что приподнимает его над себялюбием обывателя.
В новеллах еще уживаются эти крайние воззрения. Как и все раннее творчество Барбюса, они противоречивы. Но на первое место выдвигается любовь к человеку. И особенно больно сердцу писателя, что жизнь его маленького героя так неустроена.
Еще не пришло время выносить приговор миру социальных отношений. Еще нет политического облика лиц, выведенных в новеллах. Еще едва намечено их социальное лицо. Вот почему частные, бытовые, семейные катастрофы преобладают в сюжетах новелл. Но нельзя не задуматься над тем, что вызывало эти катастрофы. Создатель маленьких новелл, похожих на капли драгоценной влаги, отразившие большой мир, еще не дошел до коренного вопроса. Но уже напрашивается решение. Та жизнь, которую ведут его герои в буржуазном обществе, плохо устроена. Гибель беззащитных туземцев, уничтоженных колониальной армией («Крест»), красноречиво говорит об ужасах капитализма.
А новелла «Одиннадцатый»? Разве не приговор буржуазной филантропии звучит в философском подтексте этого маленького, вместившего большую мысль рассказа?
«Первого числа каждого месяца роскошный госпиталь-дворец становился райским прибежищем для десяти бродяг. Одна из его наружных дверей открывалась, чтобы впустить первых десять подошедших, кто бы они ни были…» Герою рассказа поручено впускать десять человек. Только десять. «Мой помощник должен был броситься вперед, чтобы отбить натиск и установить какой-нибудь порядок в толпе у дверей госпиталя, в которой все они переплетались, цепляясь друг за друга».