Антициклон
Шрифт:
Оттолкнувшись от сейнера, Витюня принялся заводить мотор баркаса. Но мотор, видимо, не был солидарен со стремлениями поммеха и упорно молчал. Тут надо было бы, по доброму, Витюне плюнуть на мотор и сесть на весла. Но заговорила профессиональная гордость: он, механик, да будет махать веслами. Ни в жизнь!
Баркас уже порядочно отнесло течением от сейнера, а мотор все не заводился. Выяснить, в чем дело, Витюне мешала темнота. В конце концов поммех сдался: выругавшись, он в последний раз, уже без всякой надежды на успех, зло дернул заводную ручку и тут же, выпрямившись, собрался перейти с кормы к веслам, как вдруг мотор фыркнул, баркас дернулся вперед, а Витюня полетел за борт.
Вгорячах Витюня кинулся в догонку за баркасом, изо всех сил загребая воду. Но разве с техникой потягаешься. К тому же, давали о себе знать тяжелые рыбацкие сапоги и намокшая куртка. Оставалась единственная надежда, что мотор заглохнет. Но тот, как назло, продолжал так чисто работать, словно только что из капитального ремонта, унося баркас все дальше и дальше в открытое море.
И вот тут-то Витюня впервые ощутил весь ужас случившегося. Он даже взвыл от бессилия и злобы на самого себя.
«Утоплюсь к чертовой матери», — твердо решил Витюня. Но вместо этого начал грести в сторону берега.
Каким бы ни был прекрасным пловцом Витюня, но сапоги, полные воды, и мокрая одежда начинали тянуть его вниз. А вскоре он уже доподлинно знал, что до берега не дотянет. По крайней мере, пока на нем сапоги и одежда. Витюня попытался отделаться от них, но безрезультатно: намокшая одежда так плотно прилегала к телу, что содрать ее, кажется, можно было только вместе с собственной кожей.
«Вот это влип, — думал поммех, продолжая работать онемевшими от усталости руками. — Если покричать, едва ли услышат: от сейнера и от пляжной сторожки отнесло далеко в сторону. А хоть и услышат, пока разберутся, где я и что со мной, спасать уже будет некого. Значит, каюк тебе, Витюня». И от сознания обреченности его, может, впервые в жизни охватил такой ужас, что покинули последние силы. Над водой у Витюни держалась одна голова. Все остальное внизу. И с такой силой тянуло в глубь моря, что не было никакого спасения.
Витюня уже открыл рот, чтобы позвать на помощь, как вдруг впереди себя увидел что-то вроде темного шара. Сообразил, что это буй. Тот самый пляжный буй, заплывать за который купающимся строго запрещается. Это было спасение для поммеха.
Тяжело дыша и отдуваясь, Витюня долго висел на буйке, обхватив его руками, словно самого дорогого друга. Потом не спеша стянул с себя сапоги, одежду и, все это закрепив за голову буйка, легко добрался до берега.
Когда Витюня мокрый, в одних трусах предстал перед дежурным на спасателе и рассказал о случившемся, тот только присвистнул от удивления. Но гнаться вслед за баркасом на своем катерке отказался. Да и за кем погонишься, когда от баркаса давным-давно ни слуху ни духу...
Часть этой истории Осеев вытянул из поммеха тут же, на спасателе, а остальное — поммех расскажет уже потом, после путины, когда все уляжется, успокоится, станет рыбацкой историей.
Худощавый, остроглазый парень доставил рыбаков на своем спасателе на сейнер. По пути прихватили с буйка мокрую одежду Витюни.
И тут же сейнер снялся с якоря, вспыхнул прожектор на спардеке.
— Показывай, охламон несчастный, в какую сторону ушел баркас! — кричал Осеев на Витюню, разворачивая сейнер.
Слух о случившемся поднял на ноги всю бригаду. Половина ее толпилась на ходовом мостике. Остальные — на баке и на корме. Климов влез на мачту и сидел там, не отрывая от глаз бинокля. Луч прожектора перебрасывался с одного места в другое, вырывая из темноты пляжные буйки, прибрежные камни, пологие и обрывистые берега, дробился о гребни невысокого морского наката.
В голове у Погожева — настоящая катавасия. Порой ему казалось, что все это сон. Стоит проснуться — и все тотчас же исчезнет. То вдруг отчетливо представлялась вся возможная трагичность случая, и мурашки пробегали по коже. Тогда он думал: «Черт с ним, с баркасом. Пусть взыщут с нас его стоимость. Нам с Осеевым, конечно, строгача не миновать. Но это полбеды. Главное, жив Витюня. А мог запросто утонуть. Вот тогда бы заварилась каша».
На спардеке — темнота и гробовое молчание. До рези в глазах вся бригада всматривалась в ночное море. У каждого были нервы на пределе.
Осеев покосился в сторону Витюни, все еще голого, дрожащего, и буркнул:
— Иди оденься... охламон несчастный. Там у меня в шкафу, в кармане куртки, должна быть чекушка. Половину отлей, а остальное поставь на место...
— Он еще и сто граммов заслужил! — не выдержал, возмутился кто-то из рыбаков.
Эти слова прозвучали так неподдельно, в них было столько чистосердечного удивления, что невольно вызвали улыбку. По спардеку прошло оживление. Нервное напряжение немного спало. Рыбаки вполголоса заговорили, обсуждая случившееся.
Осеев полез в карман за сигаретами, и сразу несколько рук потянулись к пачке. Вспыхивали огоньки зажигалок.
Сейнер то шел вдоль берега, то забирал мористее, обшаривая лучом прожектора и справа, и слева, и впереди себя. Но все безрезультатно.
На горизонте, где-то за Северным Одесским мысом, оранжевой полосой рассвета зарождался новый день.
— Может, пройдем вдоль берега до Черноморки, — предложил Зотыч. — Если баркас не ушел далеко в открытое море, он должен быть где-то там.
И опять изо всех сил напрягали зрение. Луч прожектора выхватывал из серой предутренней мути утлые причалики, торчащие из воды колья ставниковых неводов, обрывистые склоны берега. Пробежав до знакомого им мыса Большой Фонтан, возвращались ни с чем.
Уже было совсем светло. Навстречу бежали первые пассажирские катера, обдавая утреннее море веселой музыкой и криками сопровождающих их чаек.
— А вдруг он и вправду ушел к туркам или румынам? — спросил Климов, обведя взглядом присутствующих на спардеке рыбаков. Он давно уже спустился с мачты, потеряв всякую надежду обнаружить баркас первым.