Антидекамерон

Кисилевский Вениамин Ефимович

– И вы всему этому бреду поверили, будто не знали меня? – поморщился Бобров.

– Так Новый год же был, – пожала плечами Кузьминична. – Подумали, что набрался ты крепко, в голове помутилось, у нас тут и не такое бывало. Ты же сам, вспомни, ни с кем потом говорить об этом не захотел, мы тебя и не трогали.

– А куда мне было деваться? Объяснять, что какого-то кота под кроватью испугался? – огрызнулся Бобров. – Я и сейчас бы не рассказал, если бы ты не срамила меня при людях. Клоун, клоун! Тоже мне! Язык у тебя без костей! – Геннадий Иванович тоже двинул плечами и, так и не закурив, вернулся на свой диван.

– Как же вы потом с Зиной после этого? – заинтересовался Корытко. – Вы ведь как бы родственниками стали, избегать друг друга не удалось бы.

– Вот с этим уже настоящий цирк приключился, –

ответила вместо Боброва Анна Кузьминична. – Зинка-шалава после того недолго здесь побыла. Появился у нас залётка, морячок какой-то с Тихого океана, диво здесь невиданное, весь из себя якорях и тельняшках, в два дня охмурил ее, вместе с ним умотала, кошек своих не пожалела. С тех пор и не видели здесь ее, написала только, чтобы деньги за ее половину дома выслали ей.

– Зачем же, если знали, что шалава она, сватали меня? – не сдержался Бобров. – Все вы тут хороши…

9

– Не нагнетай, Гена, – блеснул очками Глинский. – Я ведь в это время работал уже в больнице, при мне было. И помню хорошо всю эту историю. Можно подумать, что в самом деле только о тебе и судачили. Тем более в Новый год же, когда и не до такого себя здесь во хмелю доводили, верно Кузьминична сказала. Потрепались немного и забыли, ничего тебе не надо было расхлебывать. Я, между прочим, и не я один, совсем другое предполагали. А то мы Зинку не знали. Уверены были, что это не она тебя выгнала, ты сам от нее бегством спасался. Открылись у тебя глаза, дёру дал от нее в последний момент чуть ли не в чем мать родила. И Петя старался, очень уж сестренку свою непутевую поскорей выдать замуж хотел, чтобы перестала она колобродить. Он, уверен, и Кузьминичну настропалил, чтобы агитировала тебя. Ты ж был тут самой подходящей для нее кандидатурой, лучше не придумать. Я бы тебя раньше о ней предупредил, да опасался вмешиваться. А морячка того Зинке сам Бог послал, кто бы ее из наших парней за себя взял? На таких не женятся, таких только… не здесь об этом…

– Чего это я его настропаляла? – возмутилась Кузьминична. – У него свои глаза есть, ему и решать было. Просто полдома ее, полдома Петра моего, двор опять же с постройками, хозяйство. Пусть уж лучше, думала, Гене моему достанется, чем какому-нибудь забулдыге, которого Зинка к себе притащит. К тому же уверена была, Гена такой мужик, что найдет на нее управу, шелковой станет. Между прочим, из таких вот шалав отличные жены затем получаются, если не дуры.

– Откуда знаете? – вежливо осведомился Кручинин. Перехватил укоризненный взгляд Дегтярева, быстро сменил тему. – Я, собственно, сейчас больше хотел о кошках, а не о женщинах поговорить. Абсолютно не согласен с Геннадием Ивановичем, даже принимая во внимание нелюбовь его к этим восхитительным животным. Ведь кошки – олицетворение женского начала. Разве любим мы женщин за какой-то прок от них, ловят они мышей или не ловят? Мы же за красоту их любим, за грацию, за непостижимость. Кошки очаровательные существа, до невозможности уютные, от одного их мурлыканья на душе теплей делается. Символ, я бы сказал, домашнего очага.

– У каждого свое мнение, – счел нужным постоять за себя Бобров.

– Это понятно, – продолжил Кручинин, – и я своего мнения никому не навязываю. Но разве можно, к примеру, сидеть с собакой на коленях, с ее жесткими лапами и псиным запахом? Обратите, кстати, внимание, какими непохожими бывают собаки разных пород. Что размеры, что морды, что уши, что хвосты, что все остальное. Порой, если двух рядом поставить, и не скажешь, что они одного роду-племени. А кошки – всегда кошки, мало чем одна от другой отличаются; ну, пушистей немного или не пушистей, глазки чуть такие, чуть не такие, не принципиально. Согласитесь, Геннадий Иванович.

– Мы о разных вещах говорим, – снова возразил Бобров. – Да и хватит уже обо мне. А тебе, Юра, наказание, что не предупредил меня тогда, – иди колись.

– Чего мне колоться, все так все. – Глинский снял очки, протер их тщательно платком, словно готовился к ответственному действу, аккуратно пристроил на переносице.

Уже по одним этим движениям можно было судить, что наверняка человек он не суетливый, обстоятельный, даже педантичный. Удивительно, – подумал Дегтярев, – что допустил он с Бойко такую непростительную беспечность. Смотрел на него, идущего к креслу, длинного, сухого, слегка сутулящегося, как большинство высоких людей, – мало походил он на человека, способного на какое-нибудь любовное сумасбродство.

Глинский чуть сдвинул кресло, придавая ему другим не ведомую ориентацию в пространстве, сел в него, повторил ритуал протирания очков. И заговорил не сразу, будто сначала прислушивался к звучавшему внутри него голосу.

– Я, пока другие вспоминали, размышлял над тем, о чем самому говорить, когда придет мой черед. И вспомнилось мне одно со мной приключение, когда, как сказал поэт, любовная лодка разбилась о быт. Но завели тут речь о собаках и кошках, и пришла мне на память давняя история, связанная с собакой. Возможно, не совсем она по нашей тематике, но тоже дорогого стоит. Для меня, во всяком случае.

Я, можно сказать, женился в три года. Правильней выразиться, в эти три года знал уже, на ком женюсь. Мы с ней, с Люсей, в детском саду в одну группу ходили. И мамы наши в одной школе учительницами работали и дружили между собой. Мы с Люсей десять лет за одной партой просидели и вообще не разлучались. Нас по отдельности даже не воспринимали. И она, Люся, с того же детского садика жениха во мне видела, так же ко мне относилась. На нас мамы наши нарадоваться не могли, какие мы с ней два голубка. Ни у кого даже мысль не могла возникнуть, что расстанемся мы когда-нибудь. Хотя едва ли не во всем мы с Люсей противоположностями были. Я, признаться, человек не очень эмоциональный, а она такая маленькая крепенькая хохотушка была, из тех, кому палец покажи, сразу смехом зальется. Энергии столько в ней было, что на одном месте сидеть долго не могла, резвости через край. Но не зря ведь говорят, что противоположности сходятся. Мы с ней, пусть и разные такие, по-настоящему и не поссорились ни разу. Планы, конечно, на будущее строили; наши с ней, когда постарше мы стали, беседы часто начинались одной и той же фразой: «вот когда мы поженимся…». И мамы наши – а мы в гостях друг у друга, как у себя дома были – тоже говорили: «вот когда вы поженитесь…». А мы с Люсей всегда вместе: если не я у нее, значит, она у меня.

Но все понимали, что надо сначала определиться, на ноги подняться. Мы с ней после школы решили в медицинский поступать, обоим нам профессия эта нравилась. Страх один был, что кто-то из нас поступит, а другой нет. Вообразить невозможно было, что придется разлучиться, существовать по раздельности. А конкурсы тогда в медицинский кошмарные были, особенно без двухгодичного медицинского стажа, проходной балл высоченный, даже золотых медалистов отсеивали. Но повезло нам, оба пробились, редкостная удача такая выпала. Не желала, значит, судьба, чтобы пути наши хоть на время разошлись. Мы с ней в одну группу факультетскую попали, и там нас тоже друг без друга не видели, удивлялись, если кого-нибудь поодиночке встречали. Проучились уже три года, повзрослели, наш бы с ней союз законным браком скрепить следовало, но мы не спешили. Оба мы с ней без отцов росли, какая там у наших мам зарплата, не хотели у них на шее повиснуть. А главное – жить хотели в отдельности, чтобы все у нас было свое и никто не вмешивался. Причем больше это от нее исходило, я на все был согласен. После третьего курса заимели мы право средними медицинскими работниками трудиться, дежурили по ночам, материально полегче стало. Люся даже по грошику откладывать начала на обзаведение, когда институт закончим и вместе в одну больницу работать поедем. Знали ведь, что в городе остаться вариантов нет, распределят нас куда-нибудь в область. Но мы этого не боялись, только бы вместе, иного для себя не представляли.

Не то чтобы я других девушек не замечал, некоторые нравились мне, но и мысль не могла возникнуть, что могу с кем-нибудь, кроме Люси, прогуляться даже. Говорю же – с детского сада выбор сделал. И она ни на кого из парней не заглядывалась – я бы заметил, узнал ведь ее за столько лет, как самого себя.

У нас вообще никаких тайн друг от друга не было. Вот только подрабатывали мы с ней в разных больницах, в одну не удалось устроиться. Обязательно потом рассказывали, как у кого дежурство прошло, что и с кем случилось. Она в травматологии работала, у них там вообще всякие страсти бывали, особенно в Люсином изложении.