Антикварий
Шрифт:
— Я проводил время менее приятно, — сказал Ловел, бросив взгляд на черный костюм.
— Смерть друга? — спросил антикварий.
— Да, мистер Олдбок, почти единственного человека, чьей дружбой я мог похвалиться.
— Вот как? Ну что ж, молодой человек, — ответил гость серьезно, но без свойственной ему напускной торжественности, — утешьтесь: потерять унесенного смертью друга, когда ваше взаимное уважение еще не остыло, когда к слезам не примешивается горечь мучительных воспоминаний о холодности, недоверии или предательстве, — это, может быть, значит избежать еще более тяжкого испытания. Оглянитесь вокруг себя сколь немногие сохраняют до старости привязанность тех, с кем дружба соединила их еще в молодости! Источники наших общих радостей иссякают, чем дольше мы странствуем по земной юдоли, и мы высекаем для себя новые водоемы, к которым не допускаются первые спутники наших скитаний, — ревность, соперничество, зависть своим вмешательством отделяют их от нас, и под конец остаются лишь те, кто связан с нами более привычкой, нежели склонностью, более узами крови, нежели расположением, люди, лишь затем проводящие время со стариком, пока он жив, чтобы он не забыл о них, умирая.
Наес data poena diu viventibus note 107
Ах, мистер Ловел, если вам суждено достигнуть холодного, затянутого тучами, неуютного вечера жизни, вы будете вспоминать горести юных лет как легкие, похожие на тени, облака, на миг затмившие лучи восходящего солнца. Но я пичкаю вас словами, хотя вы, может быть, и так ими сыты…
— Я ценю вашу доброту, — ответил молодой человек, — но свежая рана всегда причиняет острую боль, и в моей нынешней беде для меня слабое утешение — простите, если я так говорю — знать, что жизнь не сулит мне ничего, кроме длинного ряда несчастий. И позвольте мне добавить, мистер Олдбок, что у вас меньше причин, чем у очень многих, так мрачно смотреть на жизнь. У вас прочное, обеспеченное состояние, вы пользуетесь общим уважением, можете, по вашему собственному выражению, vacare musis note 108 , предаваться каким хотите исследованиям, можете бывать в обществе, а дома наслаждаться нежным и заботливым вниманием ваших близких.
Note107
Таково наказание долго живущим (лат.).
Note108
Посвятить себя музам (лат.).
— Это верно! Женщины… да, женщин я приучил к скромности и послушанию. Они не мешают мне во время моих утренних занятий, они скользят по полу бесшумно, как кошки, когда после обеда или чая мне случается задремать в кресле. Все это превосходно, но мне нужно обмениваться с кем-нибудь мыслями, разговаривать.
— Почему же вам не принять в лоно семьи вашего племянника, капитана Мак-Интайра? Говорят, это приятный и очень неглупый молодой человек.
— Кого? — воскликнул Монкбарнс. — Моего племянника Гектора? Этого Хотспера нашего Севера? Дорогой мой, да я скорее пригласил бы пылающую головню в мой овин. Это Альмансор, это Шамон. Его шотландская родословная длиннее его палаша, а тот — длиной с Хай-стрит в Фейрпорте, и в последний свой приезд он обнажил его против военного врача. Я ожидаю его в скором времени, но буду держать на почтительном расстоянии, смею вас заверить. Ему стать моим домочадцем? Столы и стулья — и те задрожали бы от его выкриков. Нет, нет, не надо мне Гектора Мак-Интайра! Но послушайте, Ловел, вы — человек спокойного и мягкого нрава, почему бы вам не разбить свой шатер в Монкбарнсе на месяц-другой, раз вы, по-видимому, не собираетесь немедленно уезжать? Я велю пробить для вас дверь в сад — это будет стоить пустяки, и там как раз хватит места, чтобы повесить старую дверь, которая лежит среди всякого хлама. Через упомянутую дверь вы сможете входить в Зеленую комнату и выходить, когда вам заблагорассудится, не мешая мне, старику, и я тоже вам не помешаю. Что касается еды, то миссис Хедоуэй говорит, что вы непривередливы, и я надеюсь, что вы не будете в обиде на мои простой стол. А насчет стирки…
— Остановитесь, дорогой мистер Олдбок, — прервал его Ловел, не в силах скрыть улыбку, — и прежде чем ваше гостеприимство обеспечит все мои нужды, позвольте мне самым искренним образом поблагодарить вас за такое любезное предложение, хотя в настоящее время не в моей власти принять его. Но весьма возможно, что прежде чем я распрощаюсь с Шотландией, я найду случай погостить у вас более или менее продолжительное время.
У мистера Олдбока вытянулось лицо.
— Жаль! Мне казалось, что я придумал нечто вполне подходящее для нас обоих. Кто знает, что ждет нас впереди и нужно ли нам будет расставаться вообще? Я ведь полный хозяин своих акров, мой друг вот преимущество происхождения от человека, у которого разума было больше, чем спеси. Никто не может заставить меня распорядиться моим добром, землями и прочим иначе, чем мне будет угодно. За мной не тянется вереница наследников с документами в руках, пустыми и незначительными, как бумажки, которые ребята привязывают к хвосту воздушного змея, и никто не может мешать моим склонностям и вкусам. Впрочем, я вижу, что в настоящее время вас ничем не соблазнить. Но «Каледониада», надеюсь, будет двигаться вперед?
— О, конечно! — заверил его Ловел. — Я не могу отказаться от такого многообещающего плана.
— Да, это замечательный план, — сказал антикварий, проникновенно устремляя взор ввысь, ибо, обладая достаточно острым умом, чтобы правильно оценивать всевозможные чужие планы, он часто бывал преувеличенно высокого мнения о тех, которые возникали в его собственной голове, — да, это действительно прекрасное дело, и если завершить его с таким же воодушевлением, с каким оно замышлялось, оно может снять обвинение в легкомыслии с литературы современного поколения.
Здесь его прервал стук в дверь, после чего мистеру Ловелу было передано письмо. Миссис Хедоуэй сообщила при этом, что слуга ждет ответа.
— Это касается и вас, мистер Олдбок, — сказал Ловел, проглядев записку, и передал ее антикварию.
Письмо было от сэра Артура Уордора, который в изысканных выражениях высказывал свое сожаление, что приступ подагры до сих пор лишал его возможности проявить в отношении мистера Ловела то внимание, на которое он вправе был рассчитывать после своего доблестного поведения при недавнем опасном происшествии. Сэр Артур просил извинить его за то, что он не явился лично засвидетельствовать свое почтение, но надеялся, что мистер Ловел отбросит лишние церемонии и в числе других гостей примет завтра участие в прогулке к развалинам монастыря святой Руфи, а затем пообедает и проведет вечер в замке Нокуиннок. В заключение сэр Артур сообщил, что уже послал такое же приглашение семейству Монкбарнса. Встреча была назначена у перекрестка дорог, приблизительно на равном расстоянии от места обитания всех участников.
— Как же нам поступить? — спросил Ловел, глядя на антиквария, но отлично зная, что сделает сам.
— Пойдем, друг мой, непременно пойдем! Сейчас сообразим… Придется взять карету для вас и для меня, ну и для Мэри Мак-Интайр, а другая пусть отправляется в пасторский дом. Вы можете заехать за мной в карете — она будет нанята на весь день.
— Зачем же? Я, пожалуй, поеду верхом.
— Верно, верно, я забыл про вашего Буцефала! Неразумный вы малый, кстати, если так сразу покупаете лошадь. Как бы вы не пожалели, что доверяете ногам животного больше, чем своим собственным.
— У лошади, видите ли, то преимущество, что она движется намного быстрее. А так как у нее, кроме того, две пары ног вместо одной, я склонен…
— Довольно, довольно об этом! Делайте как знаете. Ну, а я захвачу с собой Гризл или пастора, потому что, взяв на почте лошадей, я хочу как следует использовать их за свои деньги. Значит, мы встретимся на Тирлингенском перекрестке в пятницу, точно в двенадцать.
Условившись о встрече, друзья расстались.
ГЛАВА XVII
Священник здесь средь меркнущих свечей
Шептал молитвы в тишине ночей.
Душа, скорбя, пути сюда искала.
Здесь в мирных кельях резвость угасала,
Разглаживалось гневное чело,
Потоки слез раскаянье лило.
Утро пятницы было такое безмятежное и ясное, словно не затевалось никакой увеселительной прогулки. А это случается редко, как в романах, так и в действительной жизни. Ловел, испытывая на себе живительное воздействие хорошей погоды и радуясь перспективе еще раз увидеться с мисс Уордор, ехал рысью к месту рандеву в лучшем настроении, чем то, в каком он пребывал последнее время. Его виды на будущее во многих отношениях казались светлее и благоприятнее, и надежда, хотя и пробивавшаяся еще, подобно утреннему солнцу, сквозь тучи и ливни, теперь освещала ему путь. Как и можно было ожидать, при таком состоянии духа он первым прибыл на место сбора и, как тоже можно было предположить, так сосредоточенно смотрел в сторону нокуиннокской дороги, что узнал о прибытии монкбарнсского отряда лишь тогда, когда услышал громкие понукания возницы и позади него, громыхая, остановилась карета. В этом экипаже находилась, во-первых, внушительная фигура самого мистера Олдбока, во-вторых, едва ли менее дородная особа преподобного мистера Блеттергаула, священника Троткозийского прихода, на территории которого лежали как Монкбарнс, так и Нокуиннок. На преподобном джентльмене был пышный парик, поверх которого сидела треуголка. Это был наиболее великолепный экземпляр из трех еще оставшихся в приходе париков, которые, как любил говорить Монкбарнс, соответствовали трем степеням сравнения: волосяной убор сэра Артура представлял положительную, его собственный круглый парик — сравнительную и ошеломляющее серо-белое сооружение достойного священника — превосходную степень. Главный инспектор этих древностей, воображавший (или только делавший вид), что ему никак нельзя отсутствовать при таком случае, собравшем всех трех их владельцев вместе, сидел на скамеечке за каретой, чтобы «быть под рукой, если господам понадобится поправить прически перед обедом». Между массивными фигурами Монкбарнса и священника была втиснута худенькая Мэри Мак-Интайр, тетка же ее предпочла навестить пасторский дом и поболтать с мисс Бекки Блеттергаул, нежели осматривать руины монастыря святой Руфи.
Пока шел обмен приветствиями между обитателями Монкбарнса и мистером Ловелом, подкатила коляска баронета, которую примчали великолепные гнедые, в мыле от быстрого бега. Нарядный кучер, гербы, украшенные геральдическими знаками дверцы, пара форейторов — все это представляло резкий контраст с ветхой каретой и жалкими, загнанными клячами, доставившими антиквария и его спутников. Главные места в коляске занимали сэр Артур и его дочь. При первом же взгляде, которым обменялись мисс Уордор и Ловел, она сильно покраснела. Но молодая леди, по-видимому, решила относиться к нему как к другу, и только другу, поэтому ее ответ на его взволнованное приветствие был исполнен спокойной вежливости. Сэр Артур задержал коляску, чтобы приветливо пожать руку своему спасителю и высказать удовольствие по поводу того, что теперь имеет случай лично поблагодарить его. Затем, представляя ему своего спутника, небрежно добавил: