Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы. Астафьев, Белов, Распутин

Книга публикуется в авторской редакции

ООО «БиблиоРоссика», 2020

Летом 1998 года я провел два месяца в Вашингтоне в качестве стипендиата Кеннановского института по изучению России. Я снимал у пожилой вдовы квартиру в узком трехэтажном особняке у подножья Капитолийского холма, неподалеку от немецкого ресторана Cafe Berlin. Каждый день, кроме выходных, я проводил в библиотеке Конгресса США, собирая материалы для нового исследования. В мои задачи входило не только перечитать и прочитать наново все опубликованное Виктором Астафьевым, Василием Беловым и Валентином Распутиным – тремя столпами русской деревенской прозы, – но и описать динамику литературной карьеры каждого из них. Я поднял практически весь пласт критической литературы о писателях-«деревенщиках», опубликованной к тому времени. Результатом моей работы стало эссе «Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы» («Anti-Semitism and the Decline of Russian Village Prose»), которое вышло осенью 2000 года в ежеквартальнике «Партизан Ревью» [Shrayer 2000]. Публикация была замечена

главным образом политологами и культурологами, занимающимися вопросами расовых и религиозных предрассудков, и вызвала отклики в американских академических кругах [1] . В тогдашней России статья осталась без внимания, и только в последние годы на нее стали появляться ссылки в работах российских исследователей [2] .

С тех прошло два десятилетия, из жизни ушли антигерои моих исследований. Сначала, в 2001 году, умер Астафьев, следом за ним, в 2012 году, Белов, а последним Распутин – в 2015 году. Появился повод вернуться к давним наработкам и заполнить критические пробелы уже с дистанции двадцати пяти лет постсоветской истории и культуры [3] .

Вернувшись к проблематике жизни и творчества писателей-«деревенщиков» в 2016 году, я изначально предполагал написать это исследование по-английски и предложить его американскому издательству. Однако вновь погружаясь в материал, перечитывая произведения Астафьева, Белова и Распутина и размышляя о наследии этих писателей, я пришел к выводу, что моя книга должна быть опубликована именно в России. Отправляя эту книгу в печать, хочу отметить, что моя цель – дотянуться до правды, а не провоцировать. Российские читатели заслуживают честного разговора, а не ухода в сторону от проблемы национального значения. Иначе российское общество не преодолеет наследие советской тоталитарной культуры.

ноябрь 2019 года

Бруклайн – Саут Чэттем, шт. Массачусетс

Как провести черту между художественными достижениями и моральным безобразием писателя? Как оценивать писателя, который о своем родном народе говорит с художественной честностью, но при этом с враждебностью и злобой пишет о тех этнических и религиозных группах, которые воспринимает как чужаков, несущих разрушение культуре и традициям его родной земли? Должны ли мы, изучая динамику литературной карьеры, идентифицировать вспышки нетерпимости – эти кровоточащие узлы поэтики и политики – на траектории творческого пути писателя? Подобные «проклятые» вопросы занимают исследователей антисемитизма уже давно. Публикация книги британского юриста, культуролога и историка Энтони Джулиуса «Т. С. Элиот, антисемитизм и литературная форма» [Julius 1995] вызвала к жизни полемику не только в западных академических изданиях, но и в европейском и североамериканском мейнстриме. Обвинения в религиозных или этнорасовых предрассудках, выдвигаемые в адрес того или иного писателя, зачастую приводят критиков к поляризации оценок, а порой вообще заводят их в интеллектуальный тупик.

В зависимости от отношения к антисемитизму исследуемой творческой личности можно выделить две основные категории: обвинители-обличители и защитники-оправдатели. В суде академической науки и общественного мнения обвинители предлагают переоценить репутацию писателя в свете его антисемитских сочинений или антиеврейского публичного поведения. Рьяно-благочестивые критики порой призывают изгнать обвиненного в антисемитизме писателя из литературного канона, низвергнуть с национального пьедестала. Что, конечно, легче сказать, чем сделать, особенно когда наследие писателя, художника, композитора представляет собой неотъемлемую часть национальной литературной традиции или же мировой культуры. Вспомним, к примеру, дебаты, связанные с появлением книги американского музыковеда канадского происхождения Майкла Мариссена «Лютеранство, антииудаизм и “Страсти по Иоанну” Баха» [Marissen 1998], а также последовавшей за ней книги Мариссена «Подпорченное величие в “Мессии” Генделя» [Marissen 2014]. В первой Мариссен критически оценил музыкальную трактовку И. С. Бахом вопроса об ответственности евреев за смерть Иисуса (в «Страстях по Иоанну»), а во второй писал об антииудейской направленности музыкального триумфализма Генделя, воспевавшего победу Рима и разрушение Второго Храма. Аргументы и находки, ставящие под сомнение канонический ореол, как правило, рождают новый виток апологетики.

Для апологетики, особенно апологетики «канонизированных» писателей, характерны две принципиальные стратегии. Нередко критики и биографы игнорируют у защищаемого писателя вспышки нетерпимости, отказываются признать его предрассудки как факт. В контексте споров об антисемитизме Достоевского, особенно в «Дневнике писателя», Гэри Соул Морсон назвал игнорирование обвинений в антисемитизме «отрицательной апологетикой» [4] . (Забегая вперед, замечу, что среди недавних примеров «отрицательной апологетики» можно выделить книгу Юрия Ростовцева «Виктор Астафьев», выпущенную в серии «Жизнь замечательных людей» в 2009 году [Ростовцев 2009].) В отличие от прямолинейной апологетики отрицания или замалчивания, в академической среде распространена более сложная ее форма, которая представляет антисемитизм, расизм, ксенофобию как явления маргинальные или окказиональные, как проявления дискурсивности или же публичного поведения, нетипичные для художественного мира

писателя. К этой категории, пожалуй, принадлежит глава из недавней книги Евгения Ермолина «Последние классики» – самый глубокий постсоветский текст об Астафьеве [5] . Процитируем суждение Ермолина:

К 90-м годам в творчестве Астафьева, кажется, назрел кризис. Его отпечатки несет литературнопублицистическая деятельность писателя середины и конца 80-х годов. Не ради эпатажа принимается он в это время ругать мужчин и женщин, интеллигенцию и простонародье, грузин и евреев, и русских, обличать и начальство, и подчиненных. То были для Астафьева годы самого радикального самоутверждения, осознания себя как судьи миру и человеку, народам, нациям, власти, стране, своих мнений – как мерила всех вещей, близких и далеких [Ермолин 2016: 37].

Для апологетики характерны попытки представить антисемитизм как одно из типичных проявлений общей нетерпимости населения к Чужому, распространенной в данной культуре или социальной среде в тот или иной исторический период, и потому не заслуживающей особого внимания в контексте творческой биографии писателя. Любая апологетика, и особенно апологетика тех, кто намеренно смягчает противоречия и сглаживает неровности, представляется мне несправедливой по отношению к самим писателям и их творческому наследию. Трудно избежать апологетики в адрес любимых авторов и ставших родными текстов. Но еще тяжелее писать полуправду и жить под бременем недосказанного и замалчиваемого.

В историко-культурном пространстве России, где писатели спорят о политике на страницах ведущих газет, а политики сочиняют стихи в тюремном заключении, авторская позиция по еврейскому вопросу способна не только зафиксировать климат общества, но и гальванизировать общественное мнение. Начиная с 1860-х годов русские писатели играли ключевую роль в артикуляции еврейского вопроса для широкой читательской публики. Высказывания русских писателей против иудаизма, еврейской идентичности и вклада евреев в историю и культуру России не отличались какой-то особенной глубиной и новизной. Суть проблемы в ином: сначала в царский, потом в советский, а теперь уже в постсоветский период антисемитские идеи и антииудейские посылы легитимировались в национальной культуре именно за счет своего соседства (на страницах романов, рассказов, стихов) с глубокими раздумьями о русском народе или же гениальными описаниями русской природы.

Пожалуй, невозможно вообразить исследователя антисемитизма в культуре, занимающего нейтральную позицию. Пафос обличения почти так же неизбежен, как и сознательная апологетика, и я это хорошо понимаю. Тем не менее, исследуя антисемитизм, я стараюсь отдавать должное не только смыслу и значению авторских высказываний в адрес евреев – высказываний порой грубых и примитивных, – но и кодам идеологии и культуры, которые стоят за этими высказываниями. Это и приводит меня, уже не в первый раз, к разговору о русской деревенской прозе.

К числу ведущих представителей русской деревенской прозы обыкновенно относят Виктора Астафьева (1924–2001), Федора Абрамова (1920–1983), Василия Белова (1932–2012), Валентина Распутина (1937–2015), Владимира Солоухина (1924–1997) и Василия Шукшина (1929–1974). Диссонирующие голоса «деревенщиков» были особенно слышны на советской литературной сцене в поздние 1960-е, 1970-е и ранние 1980-е годы. В середине 1970-х, отчасти из-за усиления деятельности русского ультрапатриотического крыла внутри советского культурного истеблишмента [6] , а также под впечатлением от нарастающей волны эмиграции евреев из Советского Союза, писатели-«деревенщики» оприходовали антиеврейский нарратив российской истории XX столетия. В соответствии с этим тенденциозным нарративом на евреев возлагалась вина за русскую революцию, за превращение России в безрелигиозную страну, за разрушение русской деревни, за манипулирование культурой и средствами массовой информации, и наконец, за то, что они якобы оставили Россию на грани катастрофы. Разумеется, писатели-«деревенщики» были не первыми и не последними – в России и в других странах и культурах, – кто сваливал на евреев ответственность за общенациональные бедствия. Но случай русских писателей-«деревенщиков» примечателен для историков еврейского вопроса именно тем, с какой целокупностью и решимостью они выполняли роль «медиатора» [7] . Я пользуюсь термином философа культуры Рене Жирара, который предложил его в книге «Козел отпущения» (Le bouc emissaire, 1982), посвященной стереотипам преследования. Иначе говоря, укореняя стереотипно-негативное восприятие роли евреев в истории и культуре, писатели-«деревенщики» выполняли одновременно две функции: исказителя информации и связующего звена. Применяя жираровскую модель к советской послевоенной истории, можно заметить, что риторическими и художественными средствами писатели-«деревенщики» преодолевали барьер между «незначительностью индивидуума» (будь он русский или еврей) и «громадностью тела общества» (советского и постсоветского).