Антистерва
Шрифт:
— Не стал бы, — улыбнулась Лола. И тут же лицо ее помрачнело. — Не знаю, как я с ним теперь. Может, это правда оттого, что во мне какая-то генетическая память по маминой линии работала, но раньше меня все его… ну, пусть комплексы как-то не задевали. Даже интересно было: какой он сегодня со мной будет? В постели, и вообще. А теперь…
— Ты на нем вообще-то не зацикливайся, — успокаивающим тоном заметила Бина. — А то я тоже молодец, нагнала на тебя мрака. В смысле, насчет твоих с мужиками перспектив. Да плевать на них с их перспективами! Хочешь, у меня оставайся? — предложила она. — Прямо сейчас. А что такого? Я тебе в первое время помогу, а потом ты сама сориентируешься. У меня же, Лол… Ты у меня вообще-то единственный живой человек на тыщу верст вокруг. Ну да, на тыщу, — кивнула она. — Скука на тыщу верст и никакого просвета. Как
— Почему обязательно такой? — сказала Лола. — У тебя, может, совсем другой будет.
— Ничего у меня другого не будет. Я к детям вообще равнодушная, и как их воспитывать, не представляю. Точно такое же чмо и выращу, в общем-то потоке. Разве что в Англию его отправить, в закрытый интернат. Лет в пять, пока не сговнился. И зачем он мне, в таком случае, вообще нужен? Капитал передать? — Бина быстро отвернулась, чтобы налить себе еще виски, но Лола снова успела заметить в ее глазах тот беспросветный мрак, от которого по спине бежала дрожь. — Так что стесняться не надо. Хочешь — оставайся. Я за твоими вещами сама съезжу.
— Не в вещах дело… Просто я пока не понимаю: как мне с ним дальше, надо ли вообще — дальше? А вещей моих там и нет никаких.
— А куколки? — напомнила Бина. — Хотя правильно, куколок лучше в помойку.
— И чем уж тебе куколки так не угодили? — пожала плечами Лола.
— А у меня, может, вся жизнь из-за них наперекосяк! — вдруг сказала Бина.
В ее голосе прозвучали такие неожиданно страстные интонации, что Лола оторопела. Впрочем, может быть, страсть была связана только с тем, что виски в бутылке оставалось уже на донышке, а Бинин бокал ни минуты не стоял пустым.
— Из-за кукол? — осторожно спросила она.
Из-за себя. Из-за своей дурости молодой. Фадо эти слышишь? Могу сама тебе спеть. Я же иняз окончила, язык до сих пор помню. А в молодости вообще всеми португальскими прибамбасами увлекалась. Ну, и однажды, курсе на втором, где-то заклинания старинные нашла. Фольклор, вроде фадо. Как разлучницу от любимого отвадить. И так мне, знаешь, стало интересно! Любимый у меня, правда, был довольно кислый. В том смысле, что я сама еще не разобралась, любимый он или не любимый. Но разлучница была. Светка Якунина из немецкой группы. Вроде бы он с ней на прошлой дискотеке три раза танцевал, а со мной только один… Или что-то в этом духе. Судьбоносное! — усмехнулась Бина. — Ну и вот, начиталась я этих фольклорных инструкций и давай колдовать. Куколку сделала из тряпок, волосы ей прицепила рыжие, как у Светки, а сердце нарисовала красное, большое, чтоб не промахнуться. Надо было заклинания прочитать и иголку ей в сердце воткнуть, — объяснила она. — И что-то меня, понимаешь, в последнюю секунду удержало… Как за руку кто схватил. Ткнула я ей эту иголку не в сердце, а всего только в ногу. Ну, ткнула и ткнула, назавтра забыла. А через два дня иду на занятия, навстречу Светкина мамаша, она у нас лингвистику читала. Вся в слезах. Я ей: что случилось? А она: такое, Альбиночка, со Светочкой несчастье — под машину попала, слава Богу, хотя бы выжила, но ногу ей не спасли ведь… Я так и встала столбом.
— Но это же случайность, Бин, — сказала Лола. — Я тебе таких глупостей сколько
— Про себя?
— Не про себя, но все равно. У нас все соседки сплетничать обожали, так это же одна из любимых тем была: кто кому чего наворожил. Вечно кого-нибудь колдовкой объявляли. Меня тоже, — улыбнулась она. — Глаза потому что зеленые. Я Муроду, помню, в пятом классе камнем прямо в лоб заехала, чтоб не болтал зря.
— Может, и глупости, — пожала плечами Бина. — Но у меня с тех пор как отрезало. Ну, про любимого того я вообще не говорю — через неделю забыла, как его и звать. Но и вообще… Душу как отрезало, вот что. Какой-то, знаешь, смертный холод. Я даже к бабке потом ходила, лет уже через десять, порчу хотела снять. Надоело несчастной быть!
— И что?
— И ничего. Не помогло.
— Думаешь, это из-за той куклы?
— Не знаю я, Лол. Может, и не из-за куклы. Может, прапрадеды сильно нагрешили, вот оно и гуляет по коленам, несчастье это, кто его знает? — усмехнулась она. — Не совсем же я дура, понимаю, что в жизни и пострашнее есть загадки, чем какая-то детская игра. Да и незачем их разгадывать. Что дано, то и есть, другого не будет.
— Да, — сказала Лола. — Другого не будет.
ГЛАВА 5
За те полгода, что Василий провел в горах, Сталинабад сильно изменился. Он не сразу сообразил, в чем состоит перемена, и только через несколько дней после возвращения, идя по центральной улице под облетевшими декабрьскими деревьями, наконец догадался: город стал более многолюдным, и это было многолюдство приезжих.
— Сонечка, здесь, наверное, нет булошных. — услышал он. — Здесь ведь пекут лепешки.
Это сказала женщина, вышедшая ему навстречу из-за угла. Она держала за руку маленькую черноглазую девочку, очень на нее похожую, и Василий сразу понял, что обе они, мама с дочкой — москвички. Он понял это не только по тому, как женщина произнесла «булошная», но и по всему их облику. Что-то в них было такое, что невозможно было назвать словами и от чего сжималось сердце — так же, как от голоса Левитана, когда он в октябре сказал в сводке Совинформбюро, что немцы подошли к московским окраинам.
Понятно было, что там, под Москвой, готовится огромное сражение — не могли же мы сдать немцам столицу! — а он был здесь, и его пребывание здесь выглядело теперь совершенно безнадежным.
Экспедиционный период был на Памире гораздо длиннее, чем, например, на Эльбрусе, куда Василий ездил на студенческую практику. Но все-таки в конце ноября работы пришлось свернуть: в горах вот-вот должен был лечь снег, и заниматься геологоразведкой становилось невозможно. На базе в кишлаке оставляли только местных сторожей, а все геологи возвращались на зиму в Сталинабад.
Когда начальник партии сказал об этом Василию, тот встрепенулся. Но начальник Тарас Григорьевич, тезка великого украинского поэта, по фамилии, правда, не Шевченко, а Сыдорук, сразу же вернул его к реальности.
— И не мечтай. Ермолов, — сказал он. — Не отпустят тебя, хоть упишись своими рапортами. Вопрос по урану остро стоит, тут не до «хочу-не хочу». Мне через Крюкова кое-какую информацию передали… — Василий вздрогнул, услышав фамилию Елениного мужа. — Что наших, геологов, даже с фронта отзывают, во как! Вроде бы немцы в Судетах уже вовсю разработки ведут, и у американцев планы на это дело тоже серьезные. А здесь, сам видишь, есть урановая руда. Есть! — Сыдорук даже хлопнул ладонью по столу для весомости. — И много ее, и добывать нетрудно будет, можно открытым способом.
Открытым лучше бы не надо, — мрачно произнес Василий. Как он ненавидел сейчас эту проклятую урановую руду, запасы которой, как показывали даже первые результаты геологической разведки, действительно были здесь огромными! — Свойства мало еще изучены, непонятно, как для людей будет, которые рядом с отвалами будут работать.
— А ничего хорошего не будет, — усмехнулся Сыдорук. — Хреновые у урана свойства для людей, что тут непонятного. Но это уже не нашего ума дело. Это стратегическое сырье. — Взгляд его стал тяжелым. — И на его разработку государство никаких сил не пожалеет. Не журись, Василько, — добавил он. — Тут ты фронту больше пользы принесешь, чем с винтовкой. Я тебя сразу отметил — чутьем ты не обижен, парень знающий, голова варит, как золотой горшок. Читал такую сказку? Не журись, не журись, — повторил он. — Перезимуем в городе, отчеты сдадим, планы напишем и опять сюда. А тебе полезно будет.