Антистерва
Шрифт:
Пока Елена рассказывала все это оторопевшему Василию, девочка встала и, подойдя к ней поближе, что-то проговорила.
— Не выдумывай, Манзура, — сказала Елена. — Куда это ты пойдешь на ночь глядя?
Но та отрицательно покачала головой, еще что-то быстро пробормотала по-таджикски и выскочила из комнаты.
— Куда она? — спросил Василий.
— Сказала, у соседей переночует, — пожала плечами Елена. — Она с их дочками в лянгу играла, пока нас ждала, и те ее позвали ночевать.
Кажется, Манзура в самом деле играла в лянгу — подбрасывала ногой обрывок бараньей шкуры — вместе с другими девочками, пока ждала во дворе; теперь Василий вспомнил, что мельком видел это в окно. Или просто ему хотелось так думать? При мысли о том, что они с Еленой могут так и не остаться до утра вдвоем, его охватывало отчаяние. И ему совсем
— Машина утром будет, — сказала Елена, глядя в окно на убегающую Манзуру. И, не оборачиваясь, добавила почти неслышно: — Иди ко мне, родной мой…
— Но почему, Лена, почему? — Василий слышал свой голос словно со стороны и чувствовал отвращение от того, как жалко, как беспомощно звучит его голос. — Ты же сама говорила, что это дикость средневековая — ну, про Манзуру — и сама же… Зачем тебе к нему возвращаться, кто он тебе? Как будто он за тебя калым заплатил! — Эти, совсем уж глупые, слова вырвались у него с особенным отчаянием.
— Калым? — усмехнулась Елена. — Можно считать, что так. Васенька, не будем об этом говорить, а? Одна ночь у нас с тобой, и ведь светает уже…
— Да почему же одна? — выдохнул он, притягивая ее к себе. Не сопротивляясь, Елена сразу же подалась к нему, уткнулась лбом ему под горло и поцеловала в грудь, в твердую ее середину. — Лена, мне жить не хочется, как подумаю, что ты… Я завтра комнату сниму, то есть сегодня уже, а потом, может, мне от работы дадут. Или сразу на фронт отпустят! — Он сам не заметил, как вырвалось то, что гвоздем сидело у него в голове постоянно. — И мы тогда с тобой вместе можем уйти, ты же врач, помнишь, тоже хотела?.. Что ты? — спросил он, заметив улыбку, мелькнувшую в ее глазах.
— Ничего, просто… Чище тебя я не знаю человека. — Она провела пальцами по его лбу, легко коснулась ресниц. — Другой бы Париж и бриллианты обещал, а ты — на фронт.
— Но я же не могу — Париж… — растерянно пробормотал Василий.
— А мне и не надо. Париж! Да я, если бы с тобой, в погребе без света готова всю жизнь просидеть, у тебя вон огонечки золотые в глазах так и сияют, всю ты мне душу растревожил!
— Никуда я тебя не отпущу, — сказал он. — Как хочешь, Лена — никуда. Медикаменты Манзура отвезет, а ты…
— Чистый, чистый мальчик… И недолюбленный, — тихо проговорила она. — Вася, я не хотела с тобой об этом, но, видно, не получится умолчать. Я ведь хуже прокаженной, неужели не понимаешь?
— Не понимаю. Ты преувеличиваешь, Лена. Все преувеличивают, — сердито добавил он, вспомнив Сыдорука.
— Все еще и преуменьшают. Думают, дело только в том, что я супруга чекистского начальника. А я не супруга его, а заложница, в самом деле хуже, чем Манзура у своего мужа! — почти выкрикнула Елена. — Ту хотя бы купили за мешок риса, и все. Рис верни и иди на все четыре стороны, если не боишься с голоду подохнуть. А я… Он меня прямо у себя в кабинете купил, — жестко сказала она. — Непосредственно при исполнении служебных обязанностей. И возвращать мне ему в обмен на свободу нечего. Нас тогда из Петербурга выселяли, — уже спокойно, как о посторонней, сказала она; глаза ее погасли, голос звучал теперь бесстрастно. — Ты, может быть, слышал, целый процесс был по высылке дворян. Хотя ты, наверное, учиться уже позже приехал. Ну, неважно! То есть это вообще дворян выселяли, а папу не выселить должны были, а посадить или расстрелять. Из-за Игоря с Димой, — пояснила она, предупреждая его вопрос. — Мне товарищ Крюков так и сказал: вы, сказал, Елена Клавдиевна, что предпочитаете — чтобы папаша ваш скорым делом от пули скончался или чуть позже, естественной лагерной смертью?
— Лена… — выдохнул он, снова пытаясь притянуть ее к себе. Но на этот раз Елена отстранилась и продолжила, глядя перед собой пустыми глазами:
— Но я вам, сказал, могу предложить еще один вариант. Учитывая вашу привлекательную внешность и хорошие манеры. Я думала, он меня просто здесь же, на столе в кабинете, изнасилует, — усмехнулась она. — Но у него, оказывается, были на меня более радужные планы. Он, оказывается, все свое босоногое деревенское детство грезил, что сделается большим человеком и возьмет себе такую жену, как барышня из имения. Чтобы фамилия у нее была благородная, чтобы по-французски говорила и с супругом на «вы». Такая вот была у мальчика мечта. И он ее осуществил.
— Но
А что изменилось? — пожала плечами Елена. — Он все эти годы по таким дырам служит, что, кажется, там и грамотных на сто верст вокруг не должно быть. А все равно мы с папой как под дамокловым мечом. То и дело кто-нибудь из крюковских сослуживцев отметит: а у отца-то вашего, Елена Клавдиевна, фамилия редкая… Иностранная, наверное? У вас небось и родственники за границей имеются? И все, у меня сразу лихорадка начинается, думаю, вот-вот папу арестуют. Перед Крюковым на коленях ползаю, чтобы он перевода добился. На новом месте ведь, может быть, не вдруг догадаются…
— Лена, ты прости, что я так, — задыхаясь, проговорил Василий. — Я понимаю, чужую беду руками разведу… Но ты же мне не чужая! Ну не могу я, чтобы с тобой все это!..
А со мной ничего вообще-то особенного. — Она улыбнулась так жутко, что у Василия мороз прошел по коже. — Вон, Вера Андреевна — она соседкой нашей была, на Малой Морской в одном доме жили, — так мне и сказала, когда мы с ней здесь встретились: ты разумно устроила свою жизнь, Люша, ты сыта, твой престарелый отец в безопасности, и то, что ты спишь с нелюбимым мужчиной, мизерная за все это плата. И она знает, что говорит. — Елена улыбнулась еще страшнее. — Ей-то никто такой выгодной сделки не предлагал — намыкалась. А если бы она еще знала, что я с товарищем Крюковым даже не сплю, то вообще считала бы меня счастливицей. Не сплю, не сплю, — повторила она, как будто Василий спрашивал ее об этом. — Он довольно быстро разочаровался в моих интимных качествах. Не знаю, может быть, думал, что у благородных все как-нибудь по-особенному устроено. Во всяком случае, вскоре после первой брачной ночи сообщил, что ему скучно спать с такой вареной селедкой, как я. Ну, а поскольку недостатка в женщинах при его должности нет, то он оставил меня в покое. Уверен, что этим облагодетельствовал так, как я и мечтать не смела. И, между прочим, не ошибается. Я к нему однажды на работу прибежала, это в Голодной степи было, откуда его сюда перевели. Там тоже лагерь был, оросительную систему строили. Папе с сердцем сделалось плохо, надо было в больницу, я и прибежала. В приемной у него пусто, я в кабинет, а он на диване развалился, штаны спущены, кожаный такой диван, солидный, перед ним секретарша на коленях стоит и… Он на меня так недовольно посмотрев, как будто я его от важных государственных дел оторвала, и говорит: ты чего врываешься? Я, говорит, попросил даму показать, что такое французский поцелуй, а ты мне удовольствие перебиваешь. Интересно, долго ли упрашивать пришлось? — Ее лицо исказилось еще более жуткой, чем прежняя усмешка, гримасой. — Даму-то он себе, секретаршу, из лагеря взял, попробовала бы она не показать… Она на меня даже не обернулась, только потом уже, когда Крюков машину дал, чтобы папу отвезти, и я из приемной выходила, в спину мне говорит: вы же все понимаете, Елена Клавдиевна, не осуждайте меня.
— И ты думаешь, я тебя теперь к нему отпущу? — Василию казалось, что слова выкатываются из его губ тяжело, как камни. — Вот после всего, что ты мне рассказала?
Наверное, в его голосе и взгляде появилось что-то такое, чего не было прежде. Во всяком случае, Елена не стала больше говорить, что не хочет все это обсуждать, а откинулась на подушку — обессиленно откинулась. Капельки пота выступили у нее на лбу, словно она была тяжело больна и вот прошел кризис.
—Давай поспим немного, а? — просительно сказала она. — И жалко рядом с тобой на сон время терять, и так хочется… Я, знаешь, мечтала об этом много раз: что у тебя на плече сплю, просто сплю, ничего больше. .
Он лег рядом, и она тут же положила голову ему на плечо, закрыла глаза.
«Пусть спит, — подумал Василий. — Проснется и сама поймет, что нельзя ей возвращаться. Я потом за отцом ее съезжу… за отцом… как же он-то позволил такое… люблю… ее…"
Он был уверен, что не уснет — так сильно, так страшно потряс его Еленин рассказ, и так горько, горестно вздрагивала она сама во сне на его плече. Но, наверное, было в этом потрясении что-то слишком тяжелое, невыносимое, от чего его молодой организм защищался инстинктивно, вопреки тому, что говорило сердце и разум. «Люблю ее», — это были последние слова, которые еще мелькнули в его сознании ясно, отчетливо, а потом все заволокло туманом, таким же горестным, как Еленино дыхание.