Антистерва
Шрифт:
«Объелась я просто, — решила она. — И мяса, и рыбы. Объелась на ночь, вот дурацкие мысли в голову и лезут».
Мясо и рыба, приготовленные по-черногорски, под сачем, то есть под большой металлической полусферой, на которой лежали угли, — были необыкновенно вкусны. Лола ела их так, как обычно едят от плохого настроения конфеты или пирожные. И съела слишком много: пояс давил на живот, а желудок доставал, кажется, до самого горла.
Конечно, мрачные мысли были связаны именно с вечерним обжорством, а не с какими-то смутными и тягостными чувствами,
Она лежала без света, смотрела в потолок, на котором качались неизвестные тени, может быть, от виноградных листьев за окном, а может быть, от чего-то несуществующего или существующего за гранью доступного. Чего-то такого, что доходит до человека в виде чувств и смутных теней, только ими и доказывая свое существование.
Дверь внизу стукнула, чьи-то торопливые шаги послышались на лестнице. Лола села на кровати; тени на потолке мгновенно исчезли.
«Значит, не от листьев», — почему-то подумала она.
Но эта странная мысль улетучилась мгновенно. Дверь распахнулась, и на пороге появился Роман. У него за спиной, как широкий матрас, маячил Сеня.
— Ты здесь? — коротко, резко выговорил Кобольд.
— Да, — недоуменно ответила Лола. — А где мне быть? Я устала, — объяснила она. — И живот заболел. Поэтому ушла.
— Поэ-этому? — насмешливо протянул Роман. — И где тебе, значит, быть?.. Вот и мне интересно послушать, где ты сейчас могла бы быть. И где, может, в ближайшее время будешь!
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — поморщилась Лола. — Могла бы быть, буду… Что за бред?
— Бред?! — вдруг заорал он. Лола даже вздрогнула от неожиданности: никогда она не слышала, чтобы он так орал. — Сука, ты меня что, за лоха держишь?! Весь вечер с ним шепталась, а теперь — бред?!
«Ничего себе! — ахнула про себя Лола. — Да он меня приревновал, что ли?"
Эта мысль показалась ей такой смешной — Роман никогда не то что не ревновал ее, но даже не выказывал по отношению к ней чувств такой силы, которой требовала ревность, — что она невольно улыбнулась.
— Хиханьки ей… — процедил он сквозь зубы.
И вдруг, в два шага оказавшись рядом с кроватью, схватил ее за руку и рванул к себе так резко, что она вскрикнула:
— Руку вывернешь!
— Заткнись, — так же злобно процедил он и оттолкнул ее так сильно, что она ударилась спиной о стенку. — Руку ей вывернут! Да тебя всю надо наизнанку вывернуть, блядь подзаборная.
— Ты что, совсем свихнулся? — воскликнула Лола. — По-твоему, я с кем танцую, с тем и спать собираюсь?
— Да плевать мне, с кем ты спать собираешься. — Голос Романа вдруг переменился: стал холодным и жестким. Теперь трудно было представить, что он может прийти в неистовство от ревности. — Плевать, поняла? Хоть на шоссе выходи, если между ног свербит. Но Младич мой конкурент, ясно тебе? Да он только и думает, как бы шею мне свернуть! Скажешь, ты этого не знала?
— Откуда я должна была это знать? — растерянно произнесла Лола.
— Говорил я вам, не бывает таких совпадений, — подал голос Сеня. —
— О каких делах ты с ним только что говорила? — еще резче, не проговаривая, а словно выплевывая слова, спросил Роман. — Ну, быстро!
— Я не могла говорить с ним о делах. — Эти слова Лола произнесла уже спокойнее, хотя все еще не могла преодолеть растерянность и чувствовала внутри, где-то в животе, дрожь: слишком неожиданным было все происходившее. — У меня нет никаких собственных дел, и ты это прекрасно знаешь. Я твоя постельная принадлежность. — Она усмехнулась, вспомнив слова Бориса. — И до сих пор тебя это устраивало.
— Ты о моих делах с ним говорила, — медленно, раздельно произнес Кобольд; злоба клокотала у него в горле. — О моих! И я хочу знать, о чем ты ему докладывала — только о Карамазорском комбинате или о чем-то еще.
— О Карамазорском комбинате я понятия не имею. Я о нем читала в газете «Вечерний Душанбе», и то сто лет назад. — Дрожь в животе не проходила, но голос звучал уже спокойно, в этом Лола была уверена. — А тебе не кажется, что ты слишком вошел в образ эмира при гареме? Я тебе все-таки не…
Договорить она не успела. Роман коротко, без замаха, ударил ее по щеке.
— Я тебе, сука неблагодарная, покажу образ… — все с тем же горловым клекотом проговорил он. — Думаешь, если даешь хорошо, так я и голову потерял? И глазками не сверкай, не сверкай, меня этим не проймешь! Говорить, я так понял, не хочешь? Ну, молчи, не пытать же тебя. В Москве разберемся. И с Младичем, и с тобой.
И, не глядя больше на Лолу, он вышел из комнаты. Дверь хлопнула так, что задрожали сложенные из старых камней стены.
Впрочем, дверь тут же открылась снова. Сеня заглянул в комнату и сказал застывшей у стены Лоле:
— Отсюда ни шагу. Только рыпнешься, своими руками придушу. Не пытать ее, видишь ли! Пытать не пытать, а отметелить как следует за мной не задержится. Сиди, думай. Может, вспомнишь, кто тебя к Алексеичу подослал, когда он насчет комбината в Душанбе летал.
Он еще немного постоял на пороге, может быть, ожидая от Лолы ответа, потом вышел из комнаты. Повернулся в замке ключ.
Все это было так дико, так невозможно, что пощечина, от которой горела щека, была не самым сильным ударом этого вечера.
Оторвавшись от стены, Лола медленно прошла через всю комнату, села на край кровати. Странно, но она не чувствовала себя ни оскорбленной, ни даже уязвленной. Чувство, заполнившее ее всю, было совсем другое — отчетливое, холодное, внятное. Настолько внятное, что его можно было бы считать даже не чувством, а просто мыслью, если бы оно вот именно не заполняло ее всю — так, как не может заполнять мысль.
«Зачем все это? — говорило ей изнутри это всезаполняющее чувство. — Зачем так глупо, так пошло сложилась жизнь? Нет. не сложилась — я сама сложила ее так. Зачем?"