Антистерва
Шрифт:
— Правильно или неправильно, но это реальность. Ты почему варенье не ешь? — спросила она. — Между прочим, довольно вкусное.
— Кто бы сомневался. Сама варила? — Лола кивнула. Матвеи зачерпнул из вазочки полную ложку и отправил в рот. — Ухты, с ядрышками! Говорю же, хорошее место Восток. Это ж надо — косточку из абрикоса достать, разбить, ядрышко обратно засунуть, потом варенье так умудриться сварить, чтоб абрикосины с ядрышками целые были… Тонкое дело!
Лола вспомнила, как, когда она варила это варенье, слезы лились у нее по щекам, скатывались по носу и капали в большой медный
Вообще-то она никогда не варила варенье, тем более с ядрышками, но в тот день ей было так тоскливо и так хотелось вспомнить маму, что она провела целый день, колотя молотком по скользким урюковым косточкам.
Но рассказывать об этом Матвею она, конечно, не стала. Зачем об этом рассказывать — чтоб пожалел? Или чтобы, как капитан Грэй, увез в Москву на галиоте с алыми парусами?
«А на капитана Грэя он очень даже похож», — вдруг подумала Лола и невольно улыбнулась.
— Над чем смеемся? — тут же заметил он. — Ем много?
— Ты что? — испугалась Лола. — Ешь сколько хочешь, на здоровье! Сам же говоришь, я восточная женщина. Мне и нравится, когда мужчина ест.
— Что ж ты замуж не вышла? Вон, готовишь как, язык откусить можно, — хмыкнул Матвей и тут же осекся: — Извини, совсем я что-то… От обжорства одурел! Не обижайся.
— На что обижаться? — пожала плечами Лола. — В Москве, что ли, все, которые хорошо готовят, замужем? Не нашлось, кто бы взял. Да я, если честно, не сильно-то и искала. Вон, Мурод на мне жениться не прочь, — улыбнулась она. — Хорошую таджичку за такого не отдадут, да он и на плохую не заработал, чтобы калым заплатить. Значит, остается только на русской бесплатно жениться. А кроме меня поблизости русских не осталось. Тетя Зоя старая уже, Люда у вас на заставе…
— А почему тебя Лола зовут, если ты русская?
— Вообще-то и не совсем русская, и не совсем Лола, — объяснила она. — По паспорту Елена Васильевна. Папа у меня был русский, а мама таджичка. Она Лолой называла, и мне так привычнее.
— Давно они умерли? — помолчав, спросил Матвей.
— Папа давно, а мама не очень, — коротко ответила Лола. Она видела, что он хочет расспросить об этом подробнее.
Но, наверное, и он видел, что она не хочет об этом говорить, и не спросил больше ничего.
— Я тебе в спальне постелю, — сказала Лола. — И окно открою. Я, когда решетки ставила, попросила так окна переделать, чтобы вовнутрь открывались. У нас ведь с закрытыми окнами невозможно спать, — объяснила она. — Летом мы вообще всегда на улице спали. Там садик есть под окнами, он раньше наш был, а тот, что с другой стороны, тети Зоин. Но они не официально наши были — просто каждый себе
— А что это, кстати, твоего одноклассника не слышно? — вспомнил Матвей. — Давно уже должен был очухаться. Может, сходить глянуть? Как бы окна со злости не перебил.
— Он это периодически делает, — усмехнулась Лола. — А сейчас, скорее всего, просто тебя испугался. Сквозь занавески же видно, что я не одна. Он вообще-то трусливый как шакал. Героина сегодня перебрал, вот и геройствовал.
— Лен, — почти жалобно сказал Матвей, — уезжала бы ты отсюда, а? Нет, я понимаю, советовать каждый молодец. Но чего же ты здесь дождешься-то? Пока этот придурок в один прекрасный вечер последние мозги прокурит, да и… г— Он махнул рукой.
— Я вечерами не хожу, — холодно произнесла Лола. — Если задерживаюсь, то в театре ночую.
— Но сегодня шла же.
— Это случайность, — еще холоднее ответила она. Сегодня она пошла вечером домой потому, что не хотелось оставаться в день рождения — вернее, в ночь рождения — одной в огромном, пугающе пустом театре. Конечно, можно было посидеть с охранником, но не хотелось и этого. К тому же сегодня дежурил Сайд, а он всегда смотрел на нее таким сальноголодным взглядом, что его общество было немногим приятнее, чем общество Мурода.
У них дома никогда не было весело, но при папе ее день рождения праздновали всегда. Хоть и без веселья, но как-то очень… нежно праздновали, трепетно-так, как папе вообще было свойственно жить. И после папиной смерти мама неукоснительно соблюдала эту традицию, хотя Лола знала, что в семье ее родителей никогда не помнили о таких пустяках, как дни рождения дочерей. Характер у мамы был скорее суровый, чем нежный, но свою единственную дочь она любила самозабвенно.
Только поэтому Лола продолжала отмечать свой день рождения, даже когда осталась одна, и когда разъехались последние подружки, и когда этот день, как и вся жизнь, перестал быть праздником.
Объяснять все это Матвею было бы слишком долго и, главное, просто неприлично. Видно же: парень порядочный — вот-вот предложит перебраться в Москву, прямо в квартиру его родителей, и кататься на его «бумере». Представив себе все эхо, Лола едва сдержала улыбку.
— В ванной два ведра, — сказала она. — В одном теплая вода, в другом холодная. Можешь оба выливать, я завтра еще наберу. Воду утром дают. И вообще, — добавила она, — жалеть меня не надо. Это я в твоем обществе расслабилась и стала белая и пушистая, а в принципе у меня стальные нервы и ледяное нутро. Так что беспокоиться обо мне незачем.
— Не преувеличивай, — усмехнулся Матвей. — Глаза у тебя, и правда, довольно… ледовитые, но насчет стального, или какого там, нутра — это ты не подумав сказала. В местных условиях, кроме нутра, нужна элементарная физическая сила, а ее у тебя нет. Ладно, пойду мыться. — Он поднялся с дивана. — Что толку в таких разговорах? Свои мозги в чужую голову не вставишь.
— Вот и нечего время на этом терять. Полотенце на крючке, — в спину ему сказала Лола. — Твое — которое белое.
— И пушистое, — хмыкнул Матвей.