Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
— Вот теперь и побалакать можно. Говорил мне, дураку, Яков Павлович, не сегодня-завтра легавые засаду на даче поставят, не суйся туда, Ефимыч, пропади пропадом барахло это. Не послушался, думал, успею…
Мартынов и Виктор переглянулись.
— Откуда Кошельков узнал про засаду?
— Упредили его.
— Кто?
— А я знаю кто? Из ваших кто-то…
— Врешь!
— А чего мне врать?
На даче мы пробыли до утра. Кошельков так и не появился… Когда уводили Ефимыча, он в пояс поклонился старикам.
— Простите, коли в чем виноват!
— Бог простит, —
— Поминанье, Шура, закажем, не беспокойся. А полушубочек оставил бы, а? Тебе он теперь ни к чему, а нам со старухой какая ни на есть, а прибыль…
— Я тебе дам полушубочек, живоглот! — взорвался Виктор. — Еще кальсоны с него стащи! Не знаешь, что ли, какой мороз?!
— А ты не ори, не ори, — зашипела старуха, — тоже жалостливый! Дело-то наше семейное, ну и не встревай в него.
— Люди, — плюнул Виктор, — хуже зверья!
— Оно, конечно, темные мы, — подобострастно согласился старик, — никаких понятий, — и выжидательно посмотрел на Клинкина.
Тот молча скинул с себя полушубок, на мгновение задумался и начал расстегивать черную на меху кожаную куртку.
Когда подходили к машине, губы у него посинели от холода, а нос заострился, как у покойника.
Виктор бросил ему шубу.
— Надень! — А на вопросительный взгляд Мартынова объяснил: — Из тюков, которые на даче нашли… Приедем в розыск — отберу. — И, словно оправдываясь, добавил: — Бандит-то он бандит, а человек все-таки…
Мартынов промолчал.
Кто сообщает Кошелькову о всех готовящихся операциях уголовного розыска?
Догадок было много, однако каждый хранил свою про себя.
Допросом задержанных по делу Кошелькова занималось пять — шесть следователей. От них протоколы допросов поступали к Медведеву, который делал пометки с указанием, что необходимо дополнительно выяснить, а затем возвращал их следователю или передавал оперативному сотруднику для разработки очередной операции. Мы с Виктором как раз занимались таким протоколом, когда в кабинет вошел Груздь.
— Корпите?
— Угу.
— А я пришел прощаться, в армию еду.
Мы с Виктором одновременно повернулись в его сторону.
— Зачислили0
— Пока нет, но…
— Подожди, подожди, — сказал Виктор, — Александр Максимович тебя отпустил?
Груздь насупился, и от этого его круглое широкое лицо поразительно стало походить на лицо несправедливо обиженного ребенка.
— Если рассуждать диалектически, — скучно сказал он, — каждый гражданин молодой республики имеет полное революционное право с винтовкой в руках проливать свою алую кровь на полях сражений.
Когда Груздь говорил словами из лозунгов и плакатов, это означало, что его что-то гложет. Поэтому Виктор отложил в сторону листки протокола и мягко сказал:
— Ты диалектику пока оставь, а лучше скажи, что приключилось?
— Ничего.
— А если по правде, как на исповеди?
— Я неверующий, — вздохнул Груздь и добавил: — Религия — опиум для народа.
— Ясно, — кивнул Виктор. — Ну так что произошло?
Груздь
— «Что случилось? Что случилось?» Спор у меня с Александром Максимовичем вышел. Доверчивая он душа…
— Ну и?…
— Ну и хотит меня турнуть…
Груздь, как всегда, сгущал краски. Нагоняй от Александра Максимовича он получил основательный, но никто его из уголовного розыска выгонять не собирался.
А произошло следующее. Накануне он и Горев получили задание арестовать на Божедомке одного перекупщика, который, по агентурным данным, был связан с Кошельковым. Выехали они вместе, но у цирка Груздь остановил извозчика и, тронув Горева за плечо, предложил: «Слазь». «Что?» — не понял Горев. «Слазь, — говорю. — Меня Кошелькову не заложишь».
— Так и сказал?! — ахнул Виктор, когда Груздь неохотно поведал эту историю.
— А что? Чего мне со всяким контрреволюционным гадом церемониться? Он нас Кошелькову продает, а я ему в глазки заглядывать буду?
— С чего ты взял?
— Своим революционным нутром чувствую. Он, больше некому.
— Какие у тебя доказательства?
— Чудак человек, — удивился Груздь, — если б доказательства, я бы его прямо на мушку — и никаких разговоров.
Происшествие стало достоянием всего уголовного розыска. Горева недолюбливали за барственность, ироническую манеру разговора с товарищами, за надменность. Ни для кого не было секретом и то, как он относится или по крайней мере относился к Советской власти. Все это, вместе взятое, не могло не создавать вокруг него атмосферы недоброжелательности. Гореву, правда, никто ничего в глаза не говорил, но за его спиной шушукались, и он это чувствовал. В те дни Горев держался еще более официально, чем обычно. Был он спокоен, сдержан, и только по темным теням под красивыми миндалевидными глазами да по судороге, которая время от времени дергала плотно сжатые губы, чувствовалось, как тяжело он переживает происходящее.
Но все это — шушуканье, намеки — прекратилось довольно скоро.
На очередном оперативном совещании особой группы выступил Медведев. Подводя итоги работы по розыску участников нападения на Ленина, он между прочим сказал, обращаясь к Гореву: «Считаю своим долгом извиниться перед вами, Петр Петрович, за поведение Груздя. Мы верим в вашу честность». И этих двух фраз было достаточно, чтобы пресечь все разговоры.
— Нельзя было тебе так с бухты-барахты ляпать,— убеждал Груздя Виктор, когда мы возвращались домой после совещания. — Ну, дворянин, белая кость. А разве мало дворян революции жизни свои поотдавали? Возьми Пестеля, Рылеева, Муравьева… А нынешние военспецы?
— А что военспецы? Через одного все предатели, потому и драпаем от белой сволочи. Если рассуждать диалектически, их всех бы надо в ставку Духонина отправить, — упрямо бубнил Груздь.
— Может, управляющего делами СНК Бонч-Бруевича тоже в ставку Духонина отправить надо?
— Я ему про Ерему, а он про Фому… При чем тут Бонч-Бруевич?
— А при том, что он дворянин.
— Хо!
— Вот тебе и «хо». И не один он, много дворян интересам рабочего класса служит. А в белых армиях разве мало рабочих и крестьян?