Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
— По юридическому, — на этот раз утвердительно сказал Эрлих. — И хотя вы в дальнейшем занялись журналистикой, я все-таки думаю, что теорию доказательств вы не забыли… Она обычно хорошо усваивается и запоминается надолго, не так ли? Поговорим, как два юриста…
Эрлих выпрямился на стуле, поджал губы, вопросительно посмотрел на Явича-Юрченко.
Веко с маленьким шрамом потемнело от прилившей крови, задергалось. «Конечно, неврастеник», — подумал я. Явич-Юрченко полез в карман за папиросами…
— Вы не будете возражать, если один из юристов закурит?
Это была шутка, и Эрлих натянуто улыбнулся.
— Курите, — сказал он и пододвинул Явичу-Юрченко пепельницу.
Тот
— Слушаю вас, коллега.
И в интонации и в словах была злая издевка. Но Эрлих сделал вид, что ничего не произошло. По его убеждению, следователь не имел права на эмоции. Эмоции — привилегия обвиняемого. И привилегия, и утешение…
— Юристов, как нам обоим хорошо известно, интересуют только факты, не так ли? — сказал Эрлих. — Вот я вам и предлагаю объективно их проанализировать.
Явич-Юрченко провел рукой по бороде, словно вытряхивая из нее невидимые крошки, и пустил вверх струю дыма. Ни тот, ни другой моего присутствия не замечали. Стараясь не шуршать, я положил на диван газету.
— Проанализировать, — повторил Эрлих. — Когда происходит преступление, первый вопрос, который возникает у любого следователя: кому это выгодно? Такой вопрос, естественно, возник и у меня: кому были выгодны пожар на даче и убийство управляющего трестом товарища Шамрая? Я опросил десятки людей. Здесь, — Эрлих положил ладонь на папку, — материалы, которые свидетельствуют о том, что совершенное преступление было выгодно только вам. Я не хочу быть голословным. Давайте последовательно проследим за всей цепочкой фактов. Комиссия по чистке лишила вас партийного билета. В этом решающую роль сыграл член комиссии Шамрай. Он раскрыл вашу неискренность на процессе правых эсеров. Он же на примере ваших статей и личных связей с бывшими эсерами доказал, что билет члена ВКП(б) служил для вас лишь удобной ширмой.
— Только не доказал, а пытался доказать, — поперхнулся папиросным дымом Явич-Юрченко.
— Комиссия с ним согласилась.
— Не все члены комиссии.
— Во всяком случае, большинство. Но для нас сейчас главное не это. Главное то, что у Шамрая были компрометирующие документы, а вы добивались пересмотра решения. И эти документы, и сам Шамрай были для вас, согласитесь, помехой. С другой стороны, понятное чувство ненависти к Шамраю, стремление отомстить за пережитое. Это не домыслы, а факты. У нас с вами, — Эрлих так и сказал: «У нас с вами», — имеются показания по этому поводу самого Шамрая, его секретаря и, наконец, ваши собственноручные письма Дятлову… Можем мы это игнорировать? Конечно, нет. Теперь пойдем дальше. На товарища Шамрая производится нападение, исчезают неприятные для вас бумаги. Одновременно выясняется, что накануне случившегося вы спрашивали Гудынского, где сейчас живет Шамрай — на квартире или на даче. Странное совпадение, не так ли? Но это еще не все. Ваш друг Дятлов заявляет, что в ночь с 25-го на 26-е вы являетесь домой только под утро и говорите ему: «Боюсь, как бы это гулянье плохо не кончилось», а служащая станции Гугаева видит вас ночью во время пожара на перроне…
Эрлих не торопился. Он не доказывал вину Явича-Юрченко, не уличал, не ловил на противоречиях. Он скорее размышлял вслух, анализируя и сопоставляя улики, которые можно было толковать только так, а не иначе. Временами в его сухом, бесстрастном голосе улавливались даже нотки сочувствия: дескать, понимаю, насколько все это неприятно, но, к сожалению, факты против вас, уважаемый коллега! Как видите, я предельно откровенен, ничего не скрываю, ничего не передергиваю… одни факты… Имеются
Явич-Юрченко все более и более нервничал. Он курил одну папиросу за другой. Когда пепельница заполнилась окурками, Эрлих высыпал их в стоящую под столом корзину и спросил:
— Так что вы можете на все это ответить, Явич-Юрченко?
— Как недоучившийся юрист или как обвиняемый?
Тон Явича-Юрченко настораживал: в нем был вызов.
— Не понимаю вас, — сказал Эрлих.
— В таком случае любезность за любезность. Как недоучившийся юрист я крайне вам благодарен за прочитанную лекцию…
— А как подозреваемый?
— Как подозреваемый… Готов отдать вам должное, но Васильев все-таки допрашивал меня талантливей…
— Какой Васильев?
— Не изволили знать? Обаятельнейший человек. Ротмистр. Из Санкт-Петербургского жандармского управления, — срывающимся голосом сказал Явич-Юрченко.
Обращенная ко мне щека Эрлиха побелела. Но он умел сдерживать себя и даже улыбнулся.
— А вы веселый человек, Явич…
— Только в приятном для меня обществе…
— Ну что ж, пока, — Эрлих подчеркнул слово «пока», — вы свободны. Не смею задерживать. А впрочем… — Он повернулся ко мне: — У вас не будет вопросов к подозреваемому, Александр Семенович?
У меня был только один вопрос, но он не имел никакого отношения к делу о покушении.
— Нет, не будет.
Когда Явич-Юрченко вышел из кабинета, Эрлих спрятал папку в сейф и спросил:
— Убедились?
— В чем?
— В необходимости ареста.
— Нет, Август Иванович, не убедился.
— Вас трудно убедить.
— Почти как Явича, — пошутил я.
Но на этот раз Эрлих не улыбнулся: видимо, лимит улыбок был исчерпан. Кроме того, он считал, что я не заслужил права на спецпаек его благожелательности. Он был недоволен и не скрывал этого. В его представлении начальник седьмого отделения Белецкий лишний раз доказывал, что он бюрократ и чинуша, который по исключительно формальным соображениям мешает закону обрушить меч правосудия на голову явного преступника и тем самым вписать в послужной список Августа Ивановича Эрлиха еще одну благодарность.
Эрлих копался в сейфе, и я видел только его спину. Но она была не менее, а может быть, и более выразительна, чем лицо старшего оперуполномоченного. Приподнятые в меру плечи подчеркивали недоумение, а прямая линия позвоночника — осуждение и досаду.
Да Фуфаеву не везло. Хваленое седьмое отделение никак не могло дать ему для доклада яркого примера. Мало того, до сих пор не было ясно, примером чего является это дело — примером бдительности или притупления оной. Впрочем, в качестве примера беспомощности и волокиты оно уже вполне вписывалось и в доклад, и в служебную записку. А в довершение ко всему в папке, которую Эрлих положил в сейф, незримо присутствовала жена Белецкого — Рита. Бывшая жена…
Эрлих повернулся ко мне. В отличие от спины лицо его, как всегда, было бесстрастным.
— Ну, что скажете, Август Иванович?
— Я бы все-таки попросил вас, Александр Семенович, подумать относительно ареста подозреваемого.
— Это моя привычка.
— Что? — не понял Эрлих.
— Думать, — объяснил я. — И я стараюсь ее придерживаться даже тогда, когда меня об этом не просят.
Теперь Эрлих улыбнулся, но так, что у меня были все основания привлечь его к ответственности за обвешивание: вместо обычной полпорции улыбки я получил четверть. Ах, Август Иванович, Август Иванович!