Антология осетинской прозы
Шрифт:
Но Майрам, закусив только помидором, тут же встал снова. Прокашлялся в кулачок, поднял рюмку на уровень груди и, загадочно улыбаясь, начал:
— Сегодня, четвертого сентября, Бексолтан, твой день рождения. И здравствуй в этом мире!
Дзамболат поднял удивленные глаза на Бексолтана, качнул головой.
— Пусть твоя жизнь идет так, как того желают любящие тебя люди, — продолжал Майрам. — А будет по нашему хотению — пусть зло останется нам, добро достанется тебе. Твой организаторский талант, твой ум, твои знания всем известны. Пусть они удваиваются. Крепкого тебе здоровья. Пусть удача никогда не отвернется от тебя. И, главное, желаю тебе благоволения Дзамболата — это лучшая гарантия того, что ты состоялся как человек, как коммунист. Салам тебе! — Майрам чокнулся с Бексолтаном,
— Прошу простить меня, Бексолтан, ни слухом ни духом не ведал, что сегодня, как говорят, день твоего ангела, — извиняющимся тоном сказал Дзамболат и хотел встать, но Бексолтан замахал на него обеими руками, и он сидя продолжил. — Тамада наш сказал предельно точно. Добавить к его словам что-то, значит, испортить их. Тебе партией поручена, ответственная работа. Трудись, не покладая рук, и сам будь счастлив. За твое здоровье!
Бексолтан ждал других слов от Дзамболата. Он метил в кресло одного из секретарей обкома, на худой конец заведующего отделом; за портфель министра тоже был бы не в большой обиде. Раз он чувствовал за спиной крылья, то почему бы не взлететь? Теперь от общих обтекаемых слов Дзамболата в его душу Проник какой-то холодок, но он ничем не выдал своего недовольства. Попросил у тамады слова и молодцевато поднялся:
— Майрам вспомнил о моем дне рождения, хоть я и не заикался об этом. Человек по-настоящему рождается тогда, когда получают признание его достоинства, если они даже скромные, как у меня. Что за жизнь у орла, не имеющего возможности расправить свои крылья во весь богатырский мах! Чем он лучше курицы? Да ничем. Я обрел крылья благодаря Дзамболату. И хотел бы еще раз в доме отца выразить ему мою глубокую сердечную благодарность…
«Вот это-то меня и настораживает в нем, — думал, слушая Бексолтана, Дзамболат. — Лезет напролом, прет, как танк. А если человек знает себе цену и ему действительно тесно в масштабах района?.. Нельзя, нельзя предвзято относиться к человеку… Ну зачем я согласился прийти? Бексолтан пристал. Навис надо мной скалой — не обойти, не объехать… Я же хотел поговорить с ним по душам, поделиться своими тревогами по поводу состояния дел в сельском хозяйстве, найти в нем союзника в некоторых своих задумках. Выезжая с таким намерением в район, думал и о том, что напоследок обрадует Бексолтана предложением занять освободившееся место одного из секретарей обкома. А может, все это к лучшему?..»
Засиделись допоздна. Подойдя к Дзарахмету и Фаризат, чтобы поблагодарить их за гостеприимство, Дзамболат краем глаза заметил, как Бексолтан всовывал в багажник «ЗИМа» какой-то ящик. Шофер и порученец отмахивались от него, но хозяин не обращал на них никакого внимания. Некрасиво бы получилось и пристыдить Бексолтана. Только когда выехали из села, Дзамболат справился у шофера:
— Что это за ящик Бексолтан положил в машину?
— Гостинцы… Индюшка, пиво, арака… Еще фрукты, — виновато отвечал шофер.
— Ну и дела! Что я, бедный родственник, что ли? Не вздумай заносить это ко мне в дом!
На другой день в районе повторяли на все лады: Дзамболат специально приехал на день рождения Бексолтана и, сняв с руки, подарил имениннику свои золотые часы.
Домочадцы Дзарахмета знали, какой сор выносить из избы, какую молву пускать в мир…
Бексолтан не ошибался в своих наблюдениях: в последние месяцы Дзамболата преследовала хандра. Смутная тревога каменной плитой придавила сердце и не давала свободно вздохнуть. Забот ему всегда хватало. Шутка ли быть первым человеком, первым лицом во всей республике. Равняются — на тебя. Оглядываются — на тебя. Ждут помощи — от тебя. Кому-то надо, чтобы ты прикрылся газетой, сделал вид, что и не заметил, как они без труда выуживают рыбку из пруда. А не замечать — не имеешь права.
И, желаешь ты того или нет, признаешься себе или гонишь прочь эту мысль, но он висит над тобой — острый дамоклов меч…
Что бы ни произошло: в сельском ли хозяйстве, в промышленности ли, в общественно-политической и культурной жизни республики — за все
Разумеется, он не один. Нагрузки четко распределены, у каждого свой круг ответственных обязанностей. Это так. Но он иногда кажется себе той лошадью, которой некий горец-осетин помогал выбраться из колдобины таким манером, что, умей лошадь говорить, она бы воскликнула: «О святая простота!» Словом, арба застряла, и горец, вместо того, чтобы сойти на землю и подтолкнуть сзади, встал в арбе, взял в руки мешок с зерном и орет на лошадь: «Ну! Пошла! Вот скотина, чего же тебе еще? Я же держу мешок!» Но это был незадачливый такой горец. А тут некоторые уподобляются этому горцу по злому умыслу…
Но ведь многие годы он тянет этот воз! Тянул по трудным дорогам. Война одна чего стоила… Теперь эти девальвированные «трудодни». Его ли вина, что он не смог дать комсомольскому секретарю Асламбегу сколько-нибудь вразумительного, дельного ответа, а ограничился словами из газетной передовицы? Да, он хозяин республики. Пусть маленькой, но республики.
Понимать и всей душой разделять философию крестьянина, рабочего, заслуживающих более сносной жизни, но продолжать тешить их надеждами на лучшие времена. Легко ли? Нет. Больно ему. Потому что больно и Партии не иметь возможности обеспечивать курс «трудодня», курс рабочего часа на том уровне, на котором бы хотелось. Где же он, Дзамболат, отступил от генеральной линии? Да, была война, страшная, разрушительная. Но одна ли она виновата во всех неурядицах? Где он скривил дорогу, где не так сел, не так встал, не то сказал, не так сделал? Откуда эта осязаемая тревога приползла, откуда появилось ощущение надвигающейся грозы, почему он внутренне пригнулся, чувствуя, что разразится гром и разразится прямо над его головой. А громоотвода нет, и нет того, кто бы обнадежил: «Не волнуйся, твою беду я руками разведу…»
Никому не к лицу легкомысленные поступки, никому не позволено преступать, попирать нормы партийной жизни. Он со своей стороны старался блюсти их как святыню. Ибо знал, что стоит ему дать себе послабление, как покатится по наклонной, и никто не удержит… Каждый коммунист должен, обязан быть лицом партии, как зеницу ока беречь честь и звании коммуниста.
Только, к сожалению, в рядах партии числятся и такие, которые похитрее деда Щукаря; им удалось вступить в партию с намерением заиметь портфель. Заимели. И стараются набить этот портфель чем получше. Отсюда и отступления от норм, отсюда и перекосы, перегибы. И сам хам и другому дам, не собаки на сене. Рано или поздно нечистоплотные на руку попадаются, конец веревки находится, по другим-то концом больно ударяет по нему. И свои грехи — твои, и чужие грехи — твои. И не возропщешь!
Если какой руководитель, не имеет значения, районного ль или областного ранга, творил при всем честном народе беззаконие, хапал и урывал, то все ждали, что его за руку схватит Первый. Если не схватил (потому что не вездесущ он), то говорили: «Некому их одернуть, поставить на место — вот и творят, что хотят». И за этим анонимным «некому» он же и подразумевается.
Полным полк составляли и те, кто считал (не в святой невинности), что тех недостатков, которые наблюдаются в Осетин, в других местах и в помине нет. Урочище, где не пришлось еще побывать охотнику, он считает богатейшим охотничьим угодьем. Что и говорить, развелось-расплодилось «доброжелателей», считающих себя коммунистами пуще Первого, ярых приверженцев матушки-правды. Однако борющиеся за нее с опущенным забралом… Кого только и в чем только не винили…
Кавказ — горная страна. В горах тысячи вершин. Над всеми главенствуют Эльбрус и Казбек. Находит на двухглавую макушку Казбека тучка — видать на добрую сотню километров. Заволокли тучи какое-то ущелье — этого даже в соседнем ущелье не видно. Дзамболат полностью отдавал себе отчет о своем месте и делал все, что было в его силах, чтобы иметь моральное право на этот высокий пост. Он не прятался за чужие спины, не увиливал, не ссылался на «нехватку запасных частей». Но будь хоть ума палата, он не мог при всем желании объять необъятное.