Антология осетинской прозы

Хетагуров Коста Леванович

— Я слушаю некоторых товарищей и странно мне их слышать. Только не хватает ликующего хора и торжественного марша триумфаторов… Дзамболат, бесспорно, виноват во многом. Однако с какой целью носим у сердца партбилет, если во всем виним одного человека? Куда смотрели и что мы делали? Выполняли его волю? Механически? Безропотно? Как марионетки? Тогда… Кладите на стол свои партийные билеты, или имейте мужество нести ответственность наравне со своим, командиром. Я прекрасно понимаю этих громовержцев — поют отходную по Дзамболату и тут же ставят свои голоса на оду. Ясно, что каждому из них своя рубашка ближе к телу, что каждому надо поддерживать огонь под своими блинами. Первый секретарь Тагардонского райкома партии уверял нас, что он, якобы, в частной форме наставлял Дзамболата. Маловероятно, но поверим ему на слово. Кто еще из вас состоял в домашних воспитателях? Ни один из нас с этой высокой трибуны никогда не сказал ни одного веского слова товарищеской критики в адрес первого секретаря обкома

партии. Да что там Первого — в адрес других секретарей, заведующих отделами обкома. Все мы тому живые свидетели. А сегодня некоторые ведут не большевистский разговор! Я тоже был секретарем райкома партии. Мы принимали хорошие, деловые решения. Голосовали за них, записывали черным по белому и… забывали. Я забывал. Начинали дело, бросали на полпути. Я бросал. Выносили принципиально важные вопросы на обсуждение. Обсуждали, делали выводы. И не были принципиальны в их претворении в жизнь. Я не был принципиален. За мной это «я» по отношению к себе скажет и Дзамболат. Надеюсь, скажет… И — теперь выходит, что меня Дзамболат заставлял, просил, умолял, учил забывать, бросать, не быть принципиальным? Мы партия коммунистов, а не какое-то сборище злопыхателей. И потому боль товарища — наша боль, ошибки товарища — наши ошибки. Указать ему на них, наказать его по заслугам — наш партийный долг. Тут повода для радости, торжества и ликования не должно быть. Это — безнравственно! А с Дзамболата вину никто не снимает. С него особый спрос. Но пусть наказание будет соразмерно вине.

— Мужчина всегда остается мужчиной!

— Александр никогда никому не лизал пятки, — бросил другой.

Мурата тоже приободрило выступление Александра: «Не все пауки, не все. Далеко не все. Только на здоровом теле язвочки заметнее, так и лезут в глаза…»

…Последним выступил Дзамболат.

— Все правы. Некоторые правы, однако, в том, что наконец-то показали свое истинное лицо, пеняя на меня, на их зеркало. — Дзамболат говорил усталым хрипловатым голосом, и оттого его слова становились полновеснее. — Все мы люди, все мы человеки, и я понимаю человеческие недостатки этих людей, но никогда не пойму и не разделю такую позицию по отношению к коммунисту-ленинцу. Но речь не об этом. Да, в деятельности областной партийной организации были серьезные ошибки, упущения, были…

— И злоупотребления! — громко сказал Бексолтан.

— Да, Бексолтан, и злоупотребления. Ты, например, злоупотреблял моим отношением к себе. И тут тоже вина не твоя, а моя. Прямая вина имеющего глаза, но не умеющего видеть глубоко и далеко. Последнее слово во многих делах всегда было за мной. И потому, не кривя душой и без позы, я весь груз ошибок тоже беру на себя. Мне уж кивать не на кого. И от всего сердца желаю моему преемнику избежать моих ошибок. О своих товарищах ничего худого не могу сказать. Мы старались делать как лучше. На большее, наверное, не хватило сил и способностей, раз не дано, то не дано. На меня смотрели тысячи глаз, меня слушали тысячи ушей — разве я имею право подвергать сомнению объективность суждений о моей работе? Спасибо тем, кто сказал правду, но не возводил напраслины.. А остальным, как говорится, бог судья. Пусть только в выигрыше будет сплоченность наших рядов. И я верю: новое руководство областной партийной организацией окажется на высоте тех задач, которые ставятся перед нами Центральным Комитетом ленинской партии.

* * *

Дзамболат садился в свой «ЗИМ» последний раз. Ободряюще улыбнулся шоферу — как-никак вместе более десяти лет мотались по дорогам республики. И шофер в ответ вымученно улыбнулся. Всю дорогу до квартиры Дзамболата оба молчали. Дзамболат вышел, пожелал шоферу спокойной ночи и вошел в дом. Машина не отъезжала. В ее окошке долго светился огонек папиросы. Одну папиросу столько времени никак невозможно было тянуть…

Дзамболат скинул верхнюю одежду, снял сапоги, переоделся в домашний полосатый халат, переобулся в мягкие, без задников, тапочки. В ванной сполоснул холодной водой лицо, тщательно причесал седые вихри и только тогда вошел в гостиную.

Семья в полном сборе ждала его возвращения. Смущенные, испуганные лица. Три дня все жили в тревоге, три дня ходили неслышными тенями. Ни дети, ни жена не решались заговорить с отцом: «Что следует нам знать — сам скажет. Ничего не скажет — значит, ничего не полагается знать».

Дзамболат поочередно оглядел домочадцев, сказал:

— Носы повесили… Негоже, негоже. Давайте-ка хлеб наш насущный.

Все оживленно засуетились. С утра к еде не притрагивались, но никто не испытывал голода. А обед приготовили.

Каждый занял за столом свое привычное место. Дзамболат окинул взглядом стол и поднял на жену удивленные глаза. Этот жест был незнаком жене. Дзамболат спросил:

— Все, больше ничего?

— То есть?

— Что-нибудь горячительное.

Жена встала. На столе появилась бутылка марочного вина, рюмочки из простого стекла. Глава семьи разлил вино: сперва жене, потом детям, последним себе. Взял рюмку тремя пальцами, но от стола не отрывал, тихо поглаживал.

— Тянет говорить высоким штилем. «И летопись окончена моя. Исполнен долг, завещанный…» Да, в прошлом осталась лучшая

и большая часть моей жизни. И ты, подруга, — Дзамболат повернулся к жене, — не в весеннем цвету. Дети наши тоже в том возрасте, когда и чужие уроки жизни наматывают на ус. Как бы там ни было, все мы понимаем, что жизнь не стоит на месте. Течет, видоизменяется. Входит в другие берега. Неизменными должны оставаться только наши горы, честь и совесть человека, долг коммуниста. Я не поступился ими, никогда не берег, не щадил себя, не работал вполсилы, вползнаний. Однако и финиши бывают разными. Одни безбедно и тихо доживают до своих последних дней. Хорошо. Жизнь других укорачивает недуг. Жалко. Жизни скольких моих товарищей, ровесников моих, переехала война… — Дзамболат привстал. — Светлой и вечной им памяти. — Подавленно помолчал. Умными усталыми глазами оглядел детей. — Точно так же действуют законы жизни и на поле, называемом полем деятельности. Кому бодро шагать до пенсии, кому пасть на середине пути, надорвавшись; кому, как нарту Сослану, колесо Балсага отхватывает по колено ноги. Я за собой не чувствую вины. Ни народу, ни партии я сознательно не причинил зла. Но никто не гарантирован, не застрахован от невольных ошибок. Я не оправдываюсь перед вами, самыми мне близкими людьми. Мне не в чем оправдываться. И прошу вас: ни перед кем не опускайте головы, не испытывайте чувства вины, не изображайте из себя несправедливо обиженных судьбой. Меня по-прежнему зовут Дзамболатом, вы навсегда мои дети, семья Дзамболата. Были в прошедшей моей жизни и светлые праздники, и ненастные будни. Но я никогда не роптал. Я всегда думал, что знаю людей… Ошибался… Сегодня набрался столько мудрости, что на сто жизней хватит. Вы мои младшие, побеги мои. И вот какое слово я вам хочу сказать то горячим следам: кем бы вы ни стали, какой бы пост ни занимали, помните только об одном: на все свои дела, на все свои поступки смотрите глазами простого народа, все мерьте его мерками, все взвешивайте на его весах. Что угодно народу — угодно партии, угодно жизни самой, — Дзамболат медленно поднес рюмку к губам и залпом выпил.

Мать и дети сделали большие глаза. Нет, они не огорчились — обрадовались «слабости» отца, прежде редко замечаемой за ним. Как по команде, все разом пригубили свои бокалы и отодвинули от себя. Через силу поужинали. Дзамболат поднялся.

— А теперь прошу извинить меня…

Он шел в спальню и чувствовал на себе полный немой боли взгляд супруги, идущей следом. Постель была уже застелена, Дзамболат прилег. Жена присела у изголовья на краешек кровати, теплой ладонью погладила его лоб, провела по волосам, вздохнула и уставилась горестным взглядом в его глаза. Дзамболат понимал состояние жены, она ждала хоть каких-то подробностей о пленуме. И не из праздно-женского любопытства; он поделится толикой тяжких дум — полегчает самому. Но против обыкновения он молчал. Ни говорить, ни думать, ни вспоминать — ничего не хотелось.

Умоляюще улыбнулся:

— Прости, пожалуйста. Понимаю тебя, но ты сейчас ни о чем не допытывай меня. Иди, милая, к детям — они слабее нас с тобой, пусть прислонятся к тебе. Из случившегося не надо строить трагедии. Не место делает человека человеком. Все идет своим чередом. И не вздумай плакать — категорически запрещаю.

Но из глаз жены уже бежали крупные градины слез?.. Она их не утирала. Посидела еще с минуту, встала и тихо вышла.

Как всегда, рядом на тумбочке лежала свежая почта, газеты и журналы. Дзамболат вытянул из стопки газету. Буквы, поплыли перед глазами. «Вот это тот случай, когда смотришь, в книгу, а видишь фигу», — усмехнулся про себя, отложил на место газету и потушил свет. Спальня погрузилась в полумрак: шторы были раздвинуты, и в комнату пробивался свет окон дома напротив.

Дзамболат прикрыл глаза рукой. В памяти одно за другим вставали события последних лет жизни. Он старался остановить их мельтешенье, но был не в силах сосредоточиться на одном. В ушах звучал разноголосый хор, лица судорожно мелькали, как кадры в оборвавшейся киноленте.

Пленум… Оказывается, хоть он и старался отключиться тогда, но все прекрасно слышал и запомнил. Не о справедливых упреках в свой адрес он думал — тут возражать было нечего.

Что не укладывалось в голове, чего никак понять не мог — так это поведение некоторых товарищей. Что их толкнуло выступить так? Чем это продиктовано? Почему так густо напитали свои слова ядом? Почему изо всех сил старались больше уязвить его? Он же кроме добра ничего им не сделал? Или: не сделай добра — не узнаешь зла?

Нет, все-таки надо начинать с себя самого. Знал и твердо знает: были промахи, упущения, ошибки. Только, Бексолтан, (как это я тогда подумал: сплошной рот? сплошная пасть?) я злоупотреблений не допускал, но со временем так оно, по-видимому, и оборачивалось. Ах, и глуп же был, когда раз поддался минутной слабости.

Было это на июльском пленуме обкома. В президиум после его доклада поступили анонимные записки с подковыристыми вопросиками. И он разрешил себе впасть в монаршеский гнев. Тут кто-то шепнул, что хорошо бы найти авторов и взглянуть им в глаза… Он зацепился за эту мысль: взглянуть им в глаза. В глаза именно им, чтобы не принимать каждого за них. И повелел найти… Ну, какой черт его надоумил на эту архиглупость? Вот и отпирайся, что ты не был дураком…