Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

«Распахнутого, звездного алькова…»

Распахнутого, звездного алькова Широкий взмах. Как призрачно лучи Расходятся. Как мечется свечи Немой язык в тревоге бестолковой. Такого задыхания, такого Томления!.. Трещат дрова в печи. Кривится месяц, брошенный в ночи, — Пегасом оброненная подкова. Возьмем ее на счастье. Может быть, Когда ее повесим мы над ложем, — Так иногда и мертвых мы тревожим — Да, может быть, удастся позабыть То черное слепое средоточье. И минет ночь. И минем вместе с ночью.

«Кадила дым и саван гробовой…»

Кадила дым и саван гробовой, Наброшенный на труп окоченелый Земли-Праматери

моей, и вздохи Метели-плакальщицы над усопшей, И каждый вечер со свечой своей, Уж оплывающей и чуть дрожащей, Читает месяц, как дьячок смиренный, Над отошедшей Матерью молитвы. Обряда погребального никак Не заглушить рыданием надгробным. О, если б мог я полог приподнять И ухом к сердцу Матери прижаться, То я бы понял, с ней соединившись, Что для нее я — только краткий сон, Воспоминанье образов минувших. Читая звезд немые письмена, Припомнила меня, и я родился В ее душе, и так как по складам Она меня читает, развернулся Во времени судеб неясный свиток, И вот живу, пока судьбу мою Она в слова бессвязные слагает. А прочитает их, и я умру, И в тот же миг бесплотным стану духом В эфире горнем, в тверди безграничной. Такие думы посещают ум, Когда блуждаю, маленький и слабый, В дни Рождества по неподвижным дланям Праматери усопшей и смотрю, Как тощий месяц бодрствует над телом, Качая оплывающей свечой.

«В твоем краю голодных много мест…»

В твоем краю голодных много мест И много рук протянуто за хлебом, Но убаюкан бездыханным небом Монахинь-мельниц сухорукий крест. Такой же крест в душе твоей просторной. Небесный ветр ворочает его, Весь день поет, размалывая зерна. Но им не надо хлеба твоего.

«То был высокий род, прекрасный и державный…»

То был высокий род, прекрасный и державный. То был сладчайший плод. То был тишайший сад. То было так давно. То было так недавно. Как мог ты позабыть и не взглянуть назад! Когда и зверь лесной те зори вспоминает, Когда в любом цветке призыв молящих рук. А судорога гор! Их сумрачный недуг! Не вся ль земная тварь и страждет, и стенает! Но ты, ты позабыл ту горестную тень, Тень праотцев твоих, и грозный час расплаты, И первый темный стыд, и первые раскаты Карающих громов, и первый серый день!

«Как жемчуг, в уксус брошенный, мгновенно…»

Как жемчуг, в уксус брошенный, мгновенно И навсегда растаю, растворюсь В твоих просторах, край мой незабвенный, Злосчастная, истерзанная Русь! Шепча твое поруганное имя, Развеюсь я в тоске твоей, как дым. О, родина немая, научи мя Небесным оправданием твоим!..

«Из опротивевшей норы…»

Из опротивевшей норы, Вдыхая едкий запах гари, Сквозь дождь, туманы и пары, Чтоб где-нибудь в укромном баре… И на рассвете… А потом У опустевших ресторанов, Ища растерзанный свой дом И неожиданно воспрянув, В испуге крикнув: — О, приди!.. О, Эвридика!.. И кромешный Увидев сумрак впереди, Понуро, горько, безутешно, Забыв достоинство и стыд, Столичным девкам на потеху, Не помня слов, не слыша смеху, Петушьим голосом навзрыд…

Михаил Форштетер

Жизнь

Шум города и шум дождя слились в бормочущий во мраке бег. Проходит жизнь. Прошла. Молчи, смирись. Ни воротить, ни изменить вовек. Кроватка. Няня. Пение волчка. Вечерний запах ламп и шум подков, и колокольный гул издалека, и милый шелест маминых шагов. Зима. Слепой московский небосвод, ученых дней постыло-ровный ряд… Полки в далекий тянутся поход, и марши заунывные томят. Сверкание гремящих поездов, как

счастье невозможное, зовет. Над башнями немецких городов заря пернатым облаком цветет. Жасмина звездно-сладостный дурман, и незнакомой девушки ответ. В полдневном парке плещущий фонтан поет: быть может — да, быть может — нет.

Прага

Свет обреченный, день печальный… О, жизни предрешенный лёт! И город, как фрегат хрустальный, в лазури огненной плывет. Тысячебашенный и старый, приют безумных королей и колдунов, творящих чары средь залитых луной полей! Грехам и наважденьям тайным прикосновенен темный рок: перед тобою не случайным ловцом в овраге я залег. И злым и радостно-крылатым я стал в тугом твоем кругу. Хранимый ангелом проклятым, тебя тревожно стерегу. Недвижна мраморная точность потусторонней красоты, и только нежная порочность живит бездумные черты.

«Как встарь, размеренный и точный…»

Как встарь, размеренный и точный, он в черный свой замкнется круг, когда ударит бой полночный — уйдет, как в сеть свою паук. Вот мертвого повисли нити, да паутина уж не та! Дорога пройденных наитий — как спутанная пустота. Но только в час свободы мнимой дотронешься до сети — вмиг в свой черный круг нерасторжимый тебя затянет крестовик. Не разорвать позорной сети! Паук окрутит, припадет, — лишь кругом оплетенный этим ты переступишь в Новый год.

1923

Париж

Россия

Из года в год мой переход печальней,

в глухой степи змеею колея…

Страны моей безрадостной и дальней,

страны моей забыть не в силах я.

Как будто сон, тяжелый сон дурманный, меня тугой объемлет пеленой, и вьется снег, и путь уходит санный в темь зимнюю, в простор Москвы ночной. Холодный ветер хлещет по заставам (ему легко врываться в темноту), — возница дряхлый в армяке дырявом уж миновал заветную черту. Едва ползет нагруженная кляча. Все гуще темь, да и мороз острей. Над рыхлыми сугробами маяча, желтеют пятна редких фонарей. Нависла мгла, и переулки глухи. Мертво кругом, ни звука, ни огня… А далеко в плену у злой старухи моя подруга тихо ждет меня. Как в первый день благословенной встречи, ее глаза — сиянье летних гроз, — нежней весны чело, уста и плечи под медным золотом ее волос. Подъеду к дому, постучусь тревожно едва-едва в ворота… Ты сойдешь и, двери отворяя осторожно, прошепчешь: «Знала, милый, что придешь». Скользнем, как тени, вдоль пустого зала и притаимся в нише у окна. За ним — фонарь, мигающий устало… И улица туманная видна. Тогда во мгле метельной и слепящей далеким звоном трубы пропоют, и тяжело проснется город спящий, и мертвецы по городу бредут. В худых обносках, грузны и неловки, нестройной чередой землистых рот, покорно волоча свои винтовки, они в последний двинулись поход. И тянутся к вокзалам окаянным, где ждет их поездов чугунный ряд, где голосом придушенным и странным сирены паровозные вопят. И снова снег запорошит панели, кружась в луче фонарного огня… Тогда пройдет еще один в шинели по мостовой, чуть шпорами звеня. В седой папахе, теребя бородку (из-под тяжелых век не видно глаз), покойный Царь усталою походкой пройдет по переулку мимо нас. Он скроется во мгле у перекрестка, и станет вновь недвижной тишина… И только снег, сверкающий и жесткий, вновь поплывет за синевой окна.