Антология реалистической феноменологии
Шрифт:
Объективно-содержательно феноменология есть наука о бытии сущего – онтология. При данном толковании задач онтологии возникала необходимость в фундаментальной онтологии, которая имеет темой онтологически-онтически выделенное сущее, вот-бытие, а именно так, что она ставит себя перед кардинальной проблемой, перед вопросом о смысле бытия вообще. Из самого исследования выясняется: методический смысл феноменологической дескрипции есть истолкование. феноменологии вот-бытия имеет характер , посредством которой пониманию бытия, присущему самому так-бытию, сообщаются собственный смысл бытия и основные структуры его собственного бытия. Феноменология так-бытия есть герменевтика в изначальном значении этого слова, в соответствии с которым она означает дело истолкования. Но поскольку теперь через раскрытие смысла бытия и основных структур вот-бытия вообще устанавливается горизонт для любого дальнейшего онтологического исследования сущего, несоразмерного вот-бытию, герменевтика одновременно становится «герменевтикой» в смысле разработки условий возможности любого онтологического исследования. И поскольку, наконец, вот-бытие имеет онтологическое преимущество перед любым сущим – как сущее в возможности экзистенции, герменевтика как истолкование бытия вот-бытия получает специфический третий смысл – первичный, если разуметь дело философски, – смысл аналитики экзистенциальности экзистенции. В этой герменевтике, поскольку она онтологически разрабатывает историчность вот-бытия как онтическое условие возможности истории, укоренено в таком случае то, что лишь производным образом может быть названо «герменевтикой»: методология исторических наук о духе.
Бытие как основная тема философии – это не род сущего, и все же оно затрагивает всякое сущее. Его «универсальность» следует искать выше. Бытие и структуры бытия лежат вне какого бы то ни было сущего и любой возможной определенности некоторого сущего. Бытие есть просто-напросто трансценденция. Трансценденция бытия вот-бытия имеет выделенный характер, поскольку в ней заключена возможность и необходимость радикальнейшей индивидуации. Любое раскрытие бытия как трансценденции есть трансцендентальное познание. Феноменологическая истина (раскрытость бытия) есть veritas transcendentalis.
Онтология и феноменология не две различные дисциплины, которые наряду с другими относятся к философии. Оба наименования характеризуют саму философия по предмету и способу рассмотрения. Философия – если исходить из герменевтики вот-бытия – есть универсальная феноменологическая онтология, которая как аналитика экзистенции крепит ведущие нити любого философского вопрошания там, откуда оно возникает и куда оно возвращается.
Последующие исследования стали возможны лишь на основании, заложенном Э. Гуссерлем, «Логические исследования» которого привели к прорыву феноменологии. Разъяснения предварительного понятия феноменологии указывают, что ее существенное заключено не в том, чтобы действительно быть философским направлением. Возможность выше действительности. Разумение феноменологии заключается единственно в схватывании ее как возможности. [133]
133
Если следующее исследование делает несколько шагов вперед в раскрытии «самих вещей», то автор благодарен за это, в первую очередь, Э. Гуссерлю, который через настоятельное личное руководство и через свободную передачу неопубликованных исследований знакомил автора во время его учебных лет во Фрейбурге с самыми разнообразными областями феноменологического изыскания.
Неуклюжесть и «некрасивость» выражения в последующих анализах позволяет сделать замечание: одно дело – это, рассказывая, повествовать о сущем, другое – схватывать сущее в его бытии. Для выполнения последней задачи нет по большей части не только слов, но и, прежде всего, «грамматики». Если позволительна ссылка на предшествующие и несравнимые по своему уровню аналитические исследования бытия, то следует сравнить онтологические разделы «Парменида» Платона или четвертую часть седьмой книги «Метафизики» Аристотеля с каким-нибудь повествовательным разделом из Фукидида, и можно будет увидеть неслыханность тех формулировок, которые посчитали возможным дать грекам их философы. И там, где силы существенно слабее и, вдобавок, область бытия, которая должна быть вскрыта, онтологически намного сложнее, чем та, что расстилалась перед греками, возрастает обстоятельность образования понятий и жесткость выражения.
Дитрих фон Гильдебранд. Смысл философского вопрошания и познания
3. Наглядно постижимые подлинные сущности
Чтобы разрешить вопрос о глубочайшем сущностном различии между априорным и эмпирическим познанием, рассмотрим сначала
a) зависимость априорного познания от определенной сущностной структуры. Мы видели, что при усматривающем постижении сущностно необходимых положений дел мы устремляем взгляд не на вот-бытие, а на так– бытие.
Когда мы познаем, что этические ценности необходимо предполагают в качестве своего носителя духовную личность, или что безличное образование, такое, как материальная вещь или растение, не может быть носителем нравственных ценностей, то мы устремляем взгляд на такбытие нравственных ценностей или личностей, и оставляем в стороне вопрос о том, является ли та нравственная ценность, на примере которой мы проясняем для себя это ее сущностное своеобразие, hic et nunc действительной, или всего лишь представленной, или грезящейся – а, значит, не играет при этом никакой роли. Или если мы приводим к данности для самих себя непространственный характер осознанного бытия на примере радости и познаем эту сущностную взаимосвязь, то мы апеллируем исключительно к так-бытию осознанного бытия, а вопрос о том, действительная ли это радость или только грезящаяся, не играет никакой роли для познания этой ценностной взаимосвязи.
Зато если мы хотим познакомиться со своеобразием какого-нибудь металла, например, золота, то невозможно исключение вопроса о том, существует ли в действительности, или только является в галлюцинации, или грезится воспринимаемое в восприятии, из которого мы исходим. Если мы обращаем здесь взор только на так-бытие и заключаем в скобки вопрос о действительности, то, во-первых, это так-бытие утрачивает всяческий действительный познавательный интерес, а, во-вторых, это так-бытие и устроено не таким образом, чтобы мы могли познавать какие бы то ни было взаимосвязи как необходимо коренящиеся в нем. Всякое погружение в так-бытие чего-то, что мы осознали, имея перед собой, например, кусок золота, не ведет нас к познанию коренящейся в этом так-бытии сущностной взаимосвязи. Ибо намного более общие сущностные взаимосвязи, как то: это нечто не может одновременно быть и не быть, – которые, разумеется, можно усмотреть и в этом нечто, – коренятся не в особой специфике золота, а просто-напросто в сущем. И возможность того, что с учетом именно этого так-бытия можно усмотреть сущностные взаимосвязи, значимые для материи как таковой, – например, ее пространственную протяженность, – не является возражением на наше утверждение, что данность так-бытия золота не ведет нас к познанию сущностно необходимых, абсолютно достоверных положений дел. Ибо это априорные положения коренятся в гораздо более всеобщем так-бытии, чем то, что подразумевается под «золотом», и данность золота учитывается в них лишь постольку, поскольку она одновременно есть данность чего-то «материального». Пока мы устанавливаем только эти всеобщие сущностные положения дел, особое содержание так-бытия «золота», отличающее золото от серебра или свинца, остается полностью вне нашего поля зрения. Тем более нельзя смешивать известные сущностные взаимосвязи, которые заключаются в эстетическом явлении золота – его красоту и прочее – с конститутивными положениями дел металла «золото». Когда мы, погружаясь в так-бытие воления, достигаем усмотрения: nil volitum nisi cogitatum [не желаемое и не мыслимое], то речь идет о положении дел, конститутивном для воления как такового, а не только для его эстетического явления. Но ведь к такому положению дел нас никогда не сможет привести какое бы то ни было погружение в так-бытие золота. Ибо «золото» обращено к нам своим собственным так-бытием, своей «сущностью» иначе, нежели воление. Лишь окольным путем, снаружи, через «наблюдение» мы на опыте постигаем что-либо из его так-бытия, т. е. только через отдельные констатации реального, как то: констатация удельного веса золота, констатация температуры, при которой оно плавится и т. д. Этот путь индукции естественно заканчивается только на эмпирических положениях дел. Кроме того, очевидно, все, что бы ни устанавливалось относительно воспринимаемых свойств золота, лишено всякого познавательного интереса, стоит нам только приостановить действительность воспринимаемого предмета или отвлечься от таковой. Ибо познавательный интерес к этому так-бытию целиком и полностью зависит от того, что и в соответствующем восприятии этого так-бытия, из которого исходит познание, речь идет о действительном предмете или о восприятии чего-то действительного, а не о какой-то галлюцинации. Дескриптивно исследовать воображаемый сорт металла или вид жуков – пустая забава. Очевидно, само соответствующее так-бытие предмета должно указывать на то, имеет ли вообще погружение в это так-бытие, сопровождаемое «заключением в скобки» реальной констатации, познавательный интерес, и, сверх того, настолько ли плодотворно это погружение, чтобы вести к познанию сущностно необходимых, абсолютно достоверных положений дел.
Итак, мы получаем следующий результат: Возможность априорного познания обусловлена видом соответствующего предмета познания. Одного только рассмотрения так-бытия, сопровождающегося заключением в скобки вопроса о действительности, еще недостаточно, чтобы привести к данности, делающей возможным абсолютно достоверное усматривающее постижение сущностно необходимых положений дел. Для этого требуется совершенно определенный вид так-бытия и данность такового, возможная только для этого вида так-бытия. Чтобы понять это различие в области так-бытия предметов – совершенно основополагающее для вопроса о виде возможного познания, – мы должны обратиться к различным основным типам так-бытия.
b) В целях прояснения вопроса об априорном и эмпирическом познании мы спрашиваем, далее, о степенях осмысленности единств так-бытия. Широкая градация осмысленности тотчас бросается в глаза, стоит нам только представить себе сущее в его неслыханном многообразии: любое сущее нечто есть единство, и его так-бытие должно как-то характеризоваться как единство. Есть два полюса, противоположных этому единству: 1) внутренне невозможное и, 2) полностью лишенное очертаний аморфное, хаотическое. Внутренне невозможное – либо нечто в себе противоречивое (деревянное железо, круглый четырехугольник и т. п.), либо бессмысленное (синее число, четырехугольная радость и т. п.) – есть противоположность единству, так как содержит несовместимые элементы, которые противятся объединению в единое целое. Эти начала суть отчетливое отрицание внутренней связанности единства, радикальная противоположность единству.
Восходя от этого отрицания вверх, мы хотим обнаружить для себя степени единства: от хаотического и лишь случайно единого к подлинному типу, а отсюда – к необходимому единству, которое воплощает подлинные «сущности», «идею».
I. Самая нижняя степень единства – это хаотическое и случайно единое.
Совершенно аморфное, хаотически перетекающее одно в другое противостоит единству не в отношении внутренней связанности элементов, а в отношении бытия как бытия «чего-то», в отношении выделенности из остального сущего. Это – конфликт словно бы со «внешней стороной» единства, тогда как внутренне невозможное идет наперекор «внутренней стороне» единства. Чем более безобразным, чем более бесформенным является что-либо, тем ближе оно к « » [meon?] хаоса – вплоть до точки, где «нечто» вообще перестает быть. К внутренне невозможному от возможного ведет не линия убывающего смысла, – речь здесь идет о решительной альтернативе: возможно либо невозможно. Для того, что лежит в области невозможного, в пределах возможного нет таких различий, какие позволяли бы одному возможному казаться уподобленным невозможному как какому-то другому возможному.