Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин
Шрифт:
Вдруг смотрю — я в очереди. И теща на весь зал кричит:
— Витю показывают! Это — наш Витя.
И тут показывают, как я эти сто рублей с пола поднимаю, сую в карман и спокойно стою дальше.
В зале кто-то басом говорит:
— Ну и морда!
Теща тоже громко говорит:
— Нет, это не наш Витя.
Я спокойно стою в очереди, к выходу не спешу. Тогда режиссер засылает ко мне двух артистов. У нее — на руках ребенок, в драненьком весь, кукла оказалась, у него — ботинки на босу ногу. Оба аж посинели от холода.
— Не видел кто наших последних ста рублей?
И опять крупно меня. Я смотрю на них, но видно, что не слышу, о чем речь. Наверное, о своем о чем-то задумался. Тогда артист разворачивается, ка-ак пхнет меня, я еле на ногах устоял. Спрашивает:
— Не на-хо-ди-ли вы ста рублей?
Я говорю:
— Время — без двадцати шесть. — И хотел отвернуться от них. Тут ложная мать кричит:
— Убейте меня, не знаю, на что завтра купить кусок мяса грудному ребенку!
Народ на их искусство реагирует вяло, больше озирается — куда это сто рублей пропали?
Тогда фальшивая мать кричит:
— Помочь нам некому, мы — неизвестные сироты из детского дома для глухонемых.
Тихо сразу стало и в зале, и в том магазине, всем стыдно сделалось, что совести у людей мало осталось.
И тут опять крупно меня. И что-то у меня в лице дрогнуло, я лезу в карман… Бас в зале говорит:
— Молодец, морда!
Теща плачет, кричит:
— Это наш Витя! Витечка наш!
Я лезу в карман, говорю:
— Учитывая, что вы сироты и что не в деньгах счастье, жертвую вам три рубля.
И тут все полезли по карманам, стали совать им кто рубль, кто пятерку. И все чуть не светятся. Сотни две те набрали. Но они не рассчитывали на такой оборот, и режиссер им ничего не говорил, стоят нерадостные. Отец совсем потерялся. Говорит мне:
— Что же вы, сукин сын, ничего больше не хотите нам отдать?
И мать ребенка опустила, одной рукой за голову держит.
Я им говорю:
— Я и так от семьи оторвал. У самого семеро глухонемых детей… потому что жена-алкоголичка все из дому тащит. Спасибо теще, хоть и спекулянтка, а выручала. По вчера… царствие ей небесное, преставилась, а хоронить не на что.
Народ мне на гроб теще сбрасываться уже не стал, не до конца еще у людей совесть отогрелась.
А в зале ржут: на артистов, которые ребенка за голову держат, на меня, что убиваюсь их неблагодарностью, и на сто рублей, которые я выронил, когда за трешкой лазил.
Народу журнал понравился. Бас сказал:
— Умереть со смеху.
И все радовались, что еще у людей немного осталось юности. Только теща сказала:
— Ну и морда же наш Витечка!
Никто не следит за своей речью. Кошмар какой-то. Ни женщин не стесняются уже, ни детей.
Раньше сказать в общественном месте «задница» было нонсенсом.
Сейчас все стали раздраженные, неуважительные. Остановишься на улице, тебе сразу:
— Что ты, задница, рот разинула?
И чаще всего именно вот это слово, иногда даже совсем без смысла.
Как-то я сказала одному мужчине:
— Как же вам не стыдно?!. Вы только что совершенно незнакомую женщину обозвали дурой. Неужели в вас ничего святого не осталось?
Он налился весь кровью, говорит:
— Святого у меня… полная задница.
И все кругом смеются, вместо того чтобы одернуть его. Представляете?
Когда мы не одергиваем, мы сами опускаемся, даже интеллигенция. Незаметно, но опускаемся.
Мне соседка-учительница пришла, рассказывает, что дорого все на рынке, что ни к чему не подступишься. Рассказывает и плачет.
Я ее спрашиваю:
— Кто же торгует так дорого?
А она — это три-то языка знает — говорит:
— Да кто же?! Все больше эти… чернозадые!
Но только вчера я поняла: сквернословие — это эпидемия, оно жертв не выбирает.
Вчера я стою в очереди за овощами. Продавщица обсчитывает и обсчитывает без зазрения совести и всех подряд. В народе даже пошел ропот.
Молодой человек один, рабочий, кажется, — он без рубашки был, в одной татуировке, — говорит ей:
— Ты чем считаешь?
И вдруг я — никак не ожидала этого от себя — говорю:
— Жопой она считает!
Господа! Дети же вокруг нас. Падает культура речи — падает нравственность, падает нравственность — падает общий уровень жизни. Еще чуть-чуть, господа, и мы окажемся… Именно там.
Я, если разрешите, несколько слов по поводу пластических операций на лице… как специалист в этом вопросе. Я сам — грузчик.
Короче, работал у нас такой Мальков Игорь Александрович. Обыкновенный человек — радости: баня, пиво, жена; неприятности: работа, соседи, жена.
И вот назначают министром финансов Валентина Павлова. Тогда аж еще было дело.
Этот Павлов — вылитый Мальков!.. То есть Мальков этот — вылитый Павлов… в профиль.
И сразу Малькову пиво без недолива, в баню без очереди.
Проходит всего ничего, Павлова назначают премьер-министром. Я о сослуживцах Малькова даже говорить не хочу. Жена боится лечь с ним в постель. Дура! Уж она-то точно знает, что он не Павлов.
Правда, этот Мальков косорылый был, у него шея не ворочалась, и он всю жизнь ко всем в профиль простоял, то есть у нее перед глазами с утра до ночи Павлов был. Дура, конечно.
Проходит еще немного, и этот премьер-министр устраивает нам панику страшную с сотенными купюрами.