Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин
Шрифт:
Когда Господь дочитал список деяний Берии до конца, он как бы даже впал в оторопь, потом разверз безгрешные свои уста и, конечно, чисто механически — конечно же! — можно даже сказать, безотчетно, молвил:
— Экая, твою мать, сволочь мерзкая!
Только молвил, Берия тут же, не сходя с места, превратился в мерзость. Описанию она не подлежит, не поддается, но место это с нескрываемой брезгливостью стали обходить не только самые забулдыги — черти, но и те из вождей, на ком, казалось, и клейма ставить негде.
Суд потихоньку набирал силу, всем
Когда в кругу вождей было еще довольно густо, Бог вдруг поманил пальцем Ивана Васильевича.
Иван Васильевич до того опешил, что тут же сподличал — украдкой показал Богу на Кагановича, что было уже хамством, потому что боги не ошибаются. Уж если чего затеяли, так, значит, так тому и быть.
— Ну, — ласково сказал Бог подошедшему, — здравствуйте, Иван Васильевич.
— Здравствуйте, — ответил Иван Васильевич. — Я жену два раза бил.
— Это хорошо, — сказал Бог, — жену полезно поучить. А вот какой вы за собой грех знаете?
Иван Васильевич убежденно, почти страстно замотал головой.
— Как же? — удивился Господь. — Вот только что поступило заявление от товарища Кагановича. — Он повертел в руках мелко исписанным листом бумаги.
— И когда успел? — поразился, в свою очередь, Иван Васильевич. — голый стоит, ни ручки, ни чернил.
— Вот товарищ Каганович пишет тут, — продолжал Бог, — что вы всю жизнь молчали в тряпочку и тем самым потакали всяческим безобразиям, что такие, как вы,
развращали своим молчанием таких, как он, подталкивали, можно сказать, вынуждали их к репрессиям.
— Так все молчали, — выдавил из пересохшего горла Иван Васильевич.
— Ты не за всех, ты за себя отвечай! — крикнул с места истец Каганович.
— Боялся, — признался Иван Васильевич Богу.
— Ну а после того, — спросил Бог, — уже когда перестройка началась?
Иван Васильевич потерянно затоптался, пожал плечами и виновато улыбнулся.
Бог не ответил ему улыбкой на улыбку, наоборот, он как-то помрачнел, как бы даже скособочился, а потом и совсем отвернул от Ивана Васильевича свой лик.
Это было плохой приметой.
Последний раз живым Иван Васильевич помнил себя сидящим в первом ряду на общезаводском собрании, когда выбирали нового директора.
Старый директор-проходимец, прохиндей, протобестия, прелюбодей и пропойца, одним словом, аппаратчик, которого Иван Васильевич не любил, а еще больше боялся за редкую мстительность, попросил Ивана Васильевича поддержать его на выборах.
Так, может быть — Иван Васильевич хорошо помнил, что поддерживать не хотел — так может быть, не смолчал он в тот, в последний раз?!
Но вспоминать было уже поздно. По знаку Господа к Ивану Васильевичу с двух сторон двинулись радостно оскалившиеся черти.
Один из них, разноглазый и косой, с развратной вихляющей походкой, особенно какой-то нечистоплотный, слюнявый, замызганный черт, подойдя, больно ткнул Ивана Васильевича локтем в бок.
По телу последнего молнией пробежала судорога, и он в ужасе… проснулся.
Иван Васильевич сидел в первом ряду на общезаводском собрании. За столом, крытым кумачом, расположился председательствующий. Как раз он спрашивал: Кто хочет выступить в поддержку старого директора.
Сам старый директор сидел рядом с Иваном Васильевичем и больно толкал его локтем в бок.
Дальше произошло вот что. Иван Васильевич выскочил на трибуну, крикнул не своим голосом, что молчать больше не может, и выложил все, что знал о директоре.
Затем началось голосование, и с преимуществом в один голос старый директор был все-таки утвержден на своей прежней должности.
Еще дальше, поздно вечером, часов в одиннадцать, у Ивана Васильевича случился острый сердечный приступ, а ближе к утру он умер.
Хоронили его в понедельник тринадцатого числа где-то часа в четыре пополудни.
— Дурак! — искренне соболезнуя, перешептывались шедшие за гробом родные и близкие покойного.
— Дурак. Кто его за язык тянул? Перестройка, не перестройка, с начальством не схватывайся, сиди, молчи в тряпочку.
Эта бесспорная, вечная истина была понятна всем.
Единственное, чего никто не мог понять — почему всю жизнь мрачный и хмурый Иван Васильевич лежал в гробу помолодевшим и как бы улыбаясь чему-то.
Он продолжал улыбаться и тогда, когда с ясного голубого неба посыпал вдруг редкий грибной дождь.
— Выпили вчера с ребятами три пол-литры на четверых. Что делать?
— К бабам!
— Не, добавить надо. Пошли к это…
— К Зинке.
— Не. К Михалычу, перехватили на портвейн, а уже восемь, душа горит. Тогда в общежитие.
— К бабам!
— К ребятам. Заглянули к Кольке Стойлову, а у него это…
— Бабы!
— Не. Пьянка. Ну, и мы отвели душу. Утром просыпаюсь — лежу в обнимку с это…
— С бабой!
— С бутылкой.
— Слушай, для чего ты только живешь?!
Я лично о нашей медицине ничего плохого не могу сказать.
Сейчас слухи стали пускать, что у нас врачей готовят кого по верхней половине туловища, кого по нижней. А за весь организм, дескать, никто не отвечает. И, мол, хотя в верхней половине органы главнее, население у нас еще темное и больше опасается за свои нижние органы и готово за них отдать бешеные деньги. При чем здесь медицина?.. Не знаю, может, где-нибудь какого-нибудь здорового мужика и залечили до полусмерти, что-нибудь ему отрезали не до конца или до конца, но не то. Но в общем-то я считаю, у нас все нормально. Просто, чтобы выздороветь, нужна сильная вера в медицину. Не сама медицина, а сильная вера в нее. Поясню на примере.