Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

На дворе стоит эпоха, а в углу стоит кровать, и когда мне с бабой плохо, на эпоху мне плевать. Пишу не мерзко, но неровно: трудиться лень, а праздность злит, живу с еврейкой полюбовно, хотя душой — антисемьит. Я оттого люблю лежать и в потолок плюю, что не хочу судьбе мешать кроить судьбу мою. Все

вечные жиды во мне сидят — пророки, вольнодумцы, торгаши, и, всласть жестикулируя, галдят в потемках неустроенной души. Я ни в чем на свете не нуждаюсь, не хочу ни почестей, ни славы; я своим покоем наслаждаюсь, нежным, как в раю после облавы. Пока не поставлена клизма, я жив и довольно живой; коза моего оптимизма питается трын-травой. Ничем в герои не гожусь — ни духом, ни анфасом; и лишь одним слегка горжусь что крест несу с приплясом. Клянусь компотом детства моего и старческими грелками клянусь, — что я не испугаюсь ничего, случайно если истины коснусь. Что расти с какого-то момента мы перестаем — большая жалость: мне, возможно, два лишь сантиметра до благоразумия осталось. На дереве своей генеалогии характер мой отыскивая в предках, догадываюсь грустно я, что многие качаются в петле на этих ветках. Склонен до всего коснуться глазом разум неглубокий мой, но дошлый, разве что в политику ни разу я не влазил глубже, чем подошвой. За то, что смех во мне преобладает над разумом средь жизненных баталий, фортуна меня щедро награждает обратной стороной своих медалей. В этом странном окаянстве — как живу я? Чем дышу? Шум и хам царят в пространстве, шумный хам и хамский шум. Когда-нибудь я стану знаменит, по мне окрестят марку папирос, и выяснит лингвист-антисемит, что был я прибалтийский эскимос. Что стал я пролетарием — горжусь; без устали, без отдыха, без фальши стараюсь, напрягаюсь и тружусь, как юный лейтенант — на генеральше. Каков он, идеальный мой читатель? С отчетливостью вижу я его: он скептик, неудачник и мечтатель, и жаль, что не читает ничего. Господь — со мной играет ловко, а я — над Ним слегка шучу, по вкусу мне моя веревка, вот я ногами и сучу. Блуд мировых переустройств и бред слияния в экстазе — имеют много общих свойств со смерчем смыва в унитазе. Эпоха, мной за нравственность горда, чтоб все об этом ведали везде, напишет мое имя навсегда на облаке, на ветре, на дожде. Куда по смерти душу примут, я с Богом торга не веду; в раю намного мягче климат, но лучше общество в аду.

Глава 4

СЕМЬЯ ОТ БОГА НАМ ДАНА,

ЗАМЕНА СЧАСТИЮ ОНА

Женщиной славно от века все, чем прекрасна семья; женщина — друг человека, даже когда он свинья. Мужчина — хам, зануда, деспот, мучитель, скряга и тупица; чтоб это стало нам известно, нам просто следует жениться. Творец дал женскому лицу способность перевоплотиться: сперва мы вводим в дом овцу, а после терпим от волчицы. Съев пуды совместной каши и года отдав борьбе, всем хорошим в бабах наших мы обязаны себе. Не судьбы грядущей тучи, не трясина будней низких, нас всего сильнее мучит недалекость наших близких. Брожу ли я по уличному шуму, ем кашу или моюсь по субботам, я вдумчиво обдумываю думу: за что меня считают идиотом? Семья — надежнейшее благо, ладья в житейское ненастье, и с ней сравнима только влага, с которой легче это счастье. Не брани меня, подруга, отвлекись от суеты, все и так едят друг друга, а меня еще и ты. Чтобы не дать угаснуть роду, нам Богом послана жена, а в баб чужих по ложке меду вливает хитрый сатана. Детьми к семье пригвождены, мы бережем покой супруги: ничто не стоит слез жены, кроме объятия подруги. Мое счастливое лицо не разболтает ничего; на пальце я ношу кольцо, а шеей — чувствую его.