Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Дойдут, дойдут до Бога жалобы, раскрыв Божественному взору, как, не стесняясь Божьей фауны, внизу засрали Божью флору. Совсем на жизнь я не в обиде, ничуть свой жребий не кляну; как все, в гавне по шею сидя, усердно делаю волну. Среди чистейших жен и спутников, среди моральнейших людей полно несбывшихся преступников и

неслучившихся блядей. Мужик, теряющий лицо, почуяв страх едва, теряет, в сущности, яйцо, а их — всего лишь два. Нам охота себя в нашем веке уберечь, как покой на вокзале, но уже древнеримские греки, издеваясь, об этом писали. Ища путей из круга бедствий, не забывай, что никому не обходилось без последствий прикосновение к дерьму. Я не жалея покидал своих иллюзий пепелище, я слишком близко повидал существованье сытых нищих. Старик, держи рассудок ясным, смотря житейское кино: дерьмо бывает первоклассным, но это все-таки гавно. Мы сохранили всю дремучесть былых российских поколений, но к ним прибавили пахучесть своих духовных выделений. Не горюй, старик, наливай, наше небо в последних звездах, устарели мы, как трамвай, но зато и не портим воздух. Люблю эту пьесу: восторги, печали, случайности, встречи, звонки; на нас возлагают надежды в начале, в конце — возлагают венки.

Глава 10

ЖИВУ Я БОЛЕЕ ЧЕМ УМЕРЕННО,

СТРАСТЕЙ НЕ БОЛЕЕ, ЧЕМ У МЕРИНА

Меж чахлых, скудных и босых, сухих и сирых есть судьбы сочные, как сыр, — в слезах и дырах. Пролетарий умственного дела, тупо я сижу с карандашом, а полузадохшееся тело мысленно гуляет нагишом. Маленький, но свой житейский опыт мне милей ума с недавних пор, потому что поротая жопа — самый замечательный прибор. В нас что ни год — увы, старик, увы, темнее и тесней ума палата, и волосы уходят с головы, как крысы с обреченного фрегата. Я жизнь свою организую, как врач болезнь

стерилизует, с порога на хуй адресую всех, кто меня организует. Увижу бабу, дрогнет сердце, но хладнокровен, словно сплю; я стал буквальным страстотерпцем, поскольку страстный, но терплю. Душа отпылала, погасла, состарилась, влезла в халат, но ей, как и прежде, неясно, что делать и кто виноват. Жизнь, как вода, в песок течет, последний близок путь почета, осталось лет наперечет и баб нетронутых — без счета. Служа, я жил бы много хуже, чем сочинит любой фантаст, я совместим душой со службой, как с лесбиянкой — педераст. Скудею день за днем. Слабеет пламень; тускнеет и сужается окно; с души сползает в печень грузный камень, и в уксус превращается вино. Теперь я стар — к чему стенания?! Хожу к несведущим врачам и обо мне воспоминания жене диктую по ночам. Чего ж теперь? Курить я бросил, здоровье пить не позволяет, и вдоль души глухая осень, как блядь на пенсии, гуляет. В шумных рощах российской словесности, где поток посетителей густ, хорошо затеряться в безвестности, чтоб туристы не срали под куст. Что может ярко утешительным нам послужить под старость лет? Наверно, гордость, что в слабительном совсем нужды пока что нет. Я кошусь на жизнь веселым глазом, радуюсь всему и от всего; годы увеличили мой разум, но весьма ослабили его. Как я пишу легко и мудро! Как сочен звук у строк тугих! Какая жалость, что наутро я перечитываю их! Вчера я бежал запломбировать зуб, и смех меня брал на бегу: всю жизнь я таскаю мой будущий труп и рьяно его берегу. Не жаворонок я и не сова, и жалок в этом смысле жребий мой, с утра забита чушью голова, а к вечеру набита ерундой. Я не люблю зеркал — я сыт по горло зрелищем их порчи: какой-то мятый сукин сын из них мне рожи гнусно корчит.