Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин
Шрифт:
Прошел во двор, а там, у ящиков посудных, опять какие-то мужики соображали, грузчики, что ли, и мимо них прошел Катышев и в угловой подъезд вошел. На лестнице воздух плотный стоял, не перемешивался, и чуял Катышев запах жареной рыбы и еще какие-то запахи. Эти запахи всегда здесь были, сколько Катышев помнил.
А сердце, между прочим, у него все-таки забилось. И хоть ровно он по лестнице поднимался и не быстро, а все равно у двери постоял немного, с дыханием справляясь. Дверь темно-коричневая, широкая. Наверху эмалевый номер стертый. Вдохнул Катышев и кнопку звонка
За дверью сипло звякнуло. Теперь Катышев уже сильно жалел, что пришел. То есть сильнее, чем до того, как позвонил. И это ему знакомо было — так раньше тоже бывало.
«Дома нет», — подумал Катышев, и с облегчением, и зная, что если нету дома, то он жалеть будет.
Зашуршало за дверью, замок щелкнул, дверь приоткрылась.
Она стояла в дверях и на него смотрела. Ну, ясно, не ожидала она его, конечно, но видел Катышев, что и не удивлялась.
— Это ты? — спросила она.
— Я, — сказал Катышев. — Это я.
— Заходи, — сказала она. — Только я в таком виде…
— Все нормально, — сказал Катышев, входя. — Нормальный вид.
Он обернулся и стал за собой дверь запирать.
— Входи, — сказала она. — Я закрою.
— Валяй, — сказал Катышев бодро. Так бодро, что даже противно ему стало, и про себя он выругался, а потом вдруг решил, что все нормально, чего в самом деле…
Снял плащ, на вешалку повесил, и кепку повесил.
А она входную дверь защелкнула, к нему обернулась. А на ней халатик какой-то красный был, выцветший. Отдыхала, наверное спала.
— Ну, привет, — сказал Катышев и улыбнулся. Очень широко он улыбнулся. — Ты спала, что ли?
— Читала, — сказала она. — Заходи, только не пугайся. У меня там беспорядок.
— У всех беспорядок, — пошутил Катышев. Так он, значит, пошутил.
И она пошла из коридора в комнату.
И Катышев пошел.
И вот они сидят — он на диване, а она на стуле, а между ними стол круглый, скатертью покрытый, а на нем — рислинг и два бокала (или фужера?) и две пачки сигарет — «Опал» и «Столичные». И уже она его спросила: «По пути зайти решил или специально?» — и уже они поговорили про его работу, и про ее работу, и про знакомых, и Катышев ей два анекдота рассказал, а она посмеялась, и она ему рассказала, что на автобусе в Таллинн ездила, а там дождь лил, а Катышев сказал, что надо бы и ему поехать как-нибудь, а то он уже давно не был, потом еще они про фильмы поговорили. А потом все, выдыхаться стал этот разговор — разговор просто так.
И вот они сидят, и Катышев курит молча, мужественно так курит, и на нее задумчиво так смотрит, и она тоже молча курит, но не мужественно и не задумчиво, а обыкновенно.
— Да, — медленно говорит Катышев, — Такие дела.
И хмурится.
«Ну, артист!» — думает он про себя. И хмурится.
— Какие дела? — спрашивает она и усмехается.
Но не обидно, и не над ним она иронизирует.
А Так, ситуация. Была уже эта ситуация… Сидит, курит, нервничает. Красиво он курит… И глазами своими серыми смотрит. Грустные у него глаза. У него вообще такие. Прямо даже жалко его становится. Хотя непонятно почему. Непонятно, а вот хорошо, что он пришел… Смешно все это ужасно…
— Такие дела, — говорит Катышев. — Помнишь, у Курта Воннегута? «Такие дела». Читала «Бойню»?
— Я не читала. — говорит она.
Катышев гасит сигарету, берет новую, потом наливает остатки вина в фужеры (или бокалы?) и говорит:
— Давай. За улучшение нашего состояния.
— Споить меня хочешь? — спрашивает она. И пьет.
— Зачем? — спрашивает Катышев и на нее смотрит.
— Не знаю. — говорит она вроде как шутя. Все она знает. И он все знает. Потому так и говорит. Потому что это уже разговор не просто так.
— А я пластинку новую купила, — говорит она. — Челентано. Хочешь, поставлю?
— Поставь, — говорит Катышев. — Послушаем Чиполлино.
— Тёмный человек, — говорит она. — Челентано.
Она подходит к проигрывателю, включает, ставит пластинку.
Сумрачный сладкий голос вплывает в комнату, скользит вдоль стен, поднимается шатром к потолку, окружает, обволакивает, впрыскивает в сердце тревогу..
И Катышев на нее смотрит, а она сидит, рукой в такт покачивает, и сигарета покачивается, и дымок рвется на мелкие спиральки…
И Катышев встает, начинает ходить по комнате. Потом к окну подходит, стучит пальцами по стеклу в такт. А Чиполлино поет. Иголка поскрипывает. А она неподвижно сидит. И вот Катышев подходит к ней и руки на плечи кладет.
А она сидит неподвижно, только пепел с сигареты падает. А он отбирает у нее сигарету и гасит.
— Хулиганишь, — говорит она.
И на него снизу вверх смотрит.
И он к ней наклоняется, целует в губы. И еще.
И еще…
Потом она отстраняется и на него долго смотрит.
И Катьппев спрашивает потом: «Что ты?» — и снова целует…
Потом она снова отстраняется и говорит: «Подожди», — и выходит из комнаты.
И Катышев один остается.
Музыка кончилась, иголка уже у самой этикетки шипит. Катышев подходит, снова пластинку пускает. Потом к зеркалу подходит. А в зеркале красный Катышев стоит, и волосы у него встрепаны, и Катышев смотрит на Катышева и подмигивает. И Катышеву, который с этой стороны смотрит, смешно делается, и оба Катышевых ухмыляются. «Кретин», — думает этот Катышев, и Катышевы расходятся по своим комнатам, садятся на диваны, и этот Катышев правой рукой волосы приглаживает. И тот Катышев приглаживает — левой. И вот слышны ее шаги в коридоре.
И Катышев смотрит на дверь.
И дверь открывается.»
И она входит.
И подходит к нему.
И становится совсем рядом.
И проводит рукой по его лицу.
И он притягивает ее к себе.
И касается ее губ губами.
Потом все исчезает.
Времени нет. Пространства нет
…Сначала появляется пространство…
Оно возникает из тумана, и все оно — это ее лицо рядом и глаза закрытые. Потом они открываются, смотрят на Катышева и закрываются снова… И туман начинает редеть. Сначала медленно, потом быстрей, и пространство расширяется, заполняется предметами…