Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
Молнией мелькнул кулак бывшего батальонного разведчика, да прямо в центр тупого потного зэковского лба, чтобы вырубить сразу и наповал, чтобы не только не дать этому негодяю замахнуться бутылкой, но даже охоту кочевряжиться и у остальных отбить. Раз и навсегда!
Хорош был удар! Нечего сказать. Обидчик, как подкошенный, рухнул на хлипенький стол, сметая с него и водку, и закуску, и вместе с его обломками опускаясь на пол. Хорош был удар. Даже папка с бумагами, по-прежнему зажатая под левой мышкой, не смогла помешать ему. Впрочем, того и стоило ожидать.
Хряк
Но, оправившись от секундной растерянности, матерясь и подбадривая друг друга громкими криками, вскочили «подсвинки», дружки и собутыльники Жоры Хряка, и толпой бросились на Астахова. То ли решили вступиться за поверженного друга, то ли из-за того, что лишились «горючки» и закуски. А, скорее всего, что были во власти алкогольной дури, затмившей им разум. Вот и поперли на сотрудника милиции.
Тот, опытный боец, не раз побывавший во всевозможных переделках, чтобы обезопасить себя с флангов и тыла, отскочил к дверному проему. И занял оборону. И раз за разом ударом кулака правой руки (левая по-прежнему была скована папкой) останавливал вырвавшихся вперед или очень уж рьяных.
Читатель скажет: «Да бросил бы он эту злополучную папку и действовал бы обеими руками. Ведь так сподручней!» И был бы неправ. Документы, даже самые пустяшные, самые, что ни на есть, хлипенькие и захудалые — оставались документами и должны были быть в целости и сохранности при любых обстоятельствах.
«Сам погибай, а документы спасай!» — был второй неписаный закон в милиции.
И Астахов не раз про себя вспомнил недобрым словом свою злополучную папку с бумагами, так осложнившую ему жизнь на данном этапе служения закону. Но не бросал, несмотря на то, что в коридоре, а, значит, с тыла, стала собираться толпа агрессивно настроенных обитателей общежития. И приходилось уже отмахиваться не только от тех, что перли из комнаты, но и от их помощников в коридоре.
«Хреновые дела!» — сигналил участок мозга, отвечающий за безопасность и самосохранение. — «Но не бежать же, не срамиться же перед этой мразью! — взбрыкивало мужское самолюбие и милицейская гордость. — Да и поздно: весь коридор уже забит. Не прорваться. Чуть попячусь — собачьей стаей набросятся сзади. Тогда хана! Забьют насмерть. Это же закон тупой, озверелой толпы. Так что — только стоять. Может, опомнятся».
И он стоял. На одном месте стоял, отбиваясь одной рукой от нападавших спереди и сзади. Иногда пускал в ход ноги, отпуская пинки направо и налево. Как матерый волк в скопище шавок. Но дыхание уже сбивалось, уставала рука, уставало тело…
— Там вашего участкового бьют, — ворвался с улицы в опорный пункт с громким криком какой-то молодой парень. Взлохмаченный, перепуганный, тяжело дышащий — видно, только что быстро бежал.
— Где? Кто? — медведем взревел участковый Сидоров Владимир Иванович, выбегая из своего кабинета в зал и сгребая вестника в охапку. — Где?
— У нас, в общежитии, Владимир
— Откуда меня знаешь… по имени-отчеству? — прорычал Сидоров. — И толком говори — в каком общежитии? Их тут много…
— Да на Обоянской, двадцать… — смутился паренек от такого неласкового приема, однако первым делом уточнил общежитие и только потом пояснил, почему знает имя и отчество участкового. — А с вами мы земляки… из одного села… Мать говорила, даже какие-то родственники…
— Все — за мной! — гаркнул, не дослушав земляка и вновь приобретенного родственника Сидоров.
И, не одеваясь, как был в одной рубашке без погон, так и кинулся на выход из опорного… не оглядываясь и не замедляя бег. Знал, что сзади бегут свои.
И действительно, позади него, растянувшись цепочкой, бежали в полном молчании, лишь усиленно сопя, внештатники и дружинники, что находились в опорном пункте. Ладыгин и Плохих, Щетинин и Чернов, Гуков и Дульцев. И еще человек пять дружинников во главе с Подушкиным Владимиром Павловичем.
Как лезвие ножа, на острие которого, на самом кончике, находился Сидоров, уже разогретый коротким бегом, вошли силы порядка в толпу, окружившую Астахова.
— Это кто? Это как? На участкового? — взревел Сидоров, увидев Астахова Михаила Ивановича, тяжело дышащего, краснолицего от прилива крови, еле отбивающегося из последних сил от пьяной толпы. И, как медведь Балу из детского мультфильма про Маугли, стал наносить размашистые, сверху вниз, справа налево или слева направо, удары руками. Без разбору. Всем подряд, Всем, кто попадался под руку. Даже земляку, случайно подвернувшемуся — слишком любопытным оказался, все лез в передние ряды — досталось.
— Володь, я свой! — с обидой и удивлением от такой «благодарности» прокричал земляк.
— Не суйся под горячую руку, — рыкнул Сидоров, не прекращая махать своими «кувалдами», — мне некогда следить, где свой, где чужой! И запомни на будущее: о том, что ты свой надо говорить раньше… а не тогда, когда в ухо получил!
Он тяжело дышал. Форменная рубашка взмокла и прилипла к телу, уже не скрывая рельефа мускулатуры. Словно, вторая кожа. Красив в своем праведном гневе был участковый Сидоров. Ох, красив! И грозен! И объяснял все коротко и доходчиво. И своим, и чужим.
Сидорова узнали сразу. Когда-то, еще до женитьбы, молодым опером он какое-то время проживал в этом же общежитии. Позднее, будучи участковым, не раз и не два заглядывал туда. То судимых проверить, то какой-нибудь мелкий бытовушный скандальчик разобрать. Узнали — и расступились, вжимаясь в стены, чтобы не попасть под его кувалды.
Враждебное кольцо вокруг Астахова лопнуло, и Михаил Иванович смог перевести дух и отдышаться.
Толпа редела, рассасываясь по комнатам. От греха подальше. Даже те, что были только простыми зрителями, и они поспешили уйти в свои комнатушки и прикинуться спящими. Знали: сейчас начнется «разбор полетов». И будет он крут! И дай Бог, чтоб был не только крут, но и справедлив!