Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
Ничего не помогало: самолет медленно, но верно обледеневал. Богачев уходил вверх, он бросал машину вниз и шел на бреющем полете, он делал все, что мог, но ничего не помогало. Машину тянуло вниз, на воду. Она сделалась тяжелой и неподатливой. И чем дальше, тем тяжелее и неподатливее становилась машина. Володя Пьянков теперь сидел рядом с Богачевым, на месте второго пилота, и помогал Павлу удерживать штурвал. Надо было все время тянуть штурвал на себя, чтобы хоть на время отдалить тот миг, когда самолет, сделавшись тяжелым той загранной, технически недопустимой тяжестью,
Богачев держал штурвал у груди, отвалившись назад, и это мешало ему смотреть вперед и по сторонам. Когда только началось обледенение и он понял, что спастись от него невозможно, потому что путь на «СП-8» шел через низкую облачность и туман, Павел стал высматривать льдину для посадки. Но под самолетом медленно проходила тяжелая вода океана, ставшая из-за низкой облачности и тумана черной и зловещей.
Теперь, когда приходилось удерживать штурвал огромным напряжением мускульной силы, Богачев не мог смотреть вперед. Пот заливал глаза. Чтобы удерживать штурвал у груди, надо было как можно крепче упираться плечами в спинку кресла. Поэтому сейчас было видно только небо. Вернее, то, что обычно называют небом. Неба настоящего не было — была серая кашица, противная, как октябрьская липкая грязь.
— Нёма, — попросил Павел Брока, — узнай, как дела на «Науке», сообщи наши координаты на восьмерку и стань рядом: поищи льдинку.
— Есть.
— Геворк, нам еще далеко?
— Примерно час сорок минут лёту.
Богачев сразу же вспомнил струмилинский рассказ о том, что отец не признавал слова «примерно». Он очень сердился, когда слышал это слово, и всегда требовал точного ответа — до секунды.
«Отец был прав, — подумал Павел, — только так можно было поступать в обычные дни, когда рейс проходил спокойно, а не так, как сейчас. Учить надо в спокойной обстановке. И потом я не имею права никого учить, потому что я сам ученик».
— Спасибо, Геворк, — сказал Павел.
— Я передал координаты, на «Науке» все спокойно, «СП-8» дает плохой прогноз. Видимости почти нет.
— Хорошо. Ищи льдинку.
— Есть.
Павел посмотрел на Володю Пьянкова. Тот был в поту, и у него дрожали жилы на шее от напряжения. Пьянков тоже посмотрел на Богачева. В глазах у него была злость и совсем не было страха. Он тянул на себя штурвал что было силы. Павел подумал, что если им придется так держать штурвал еще в течение десяти-пятнадцати минут, то силы вконец оставят их.
Богачев вспомнил, как он штурмовал Эльбрус два года тому назад. Там был один парень — сильный и красивый. Он первый поднялся на вершину и сказал:
— Мускульное напряжение при спуске — для зайцев. Считайте меня соколом.
И, оттолкнувшись палками, он понесся вниз на лыжах.
— Стой! — закричал ему вслед руководитель восхождения.
Но парень не остановился. Он исчез в белом сверкающем снежном поле. Оно, казалось, просматривалось далеко-далеко, вплоть до скал, черневших внизу. Но парень исчез в этом открытом снежном поле через мгновенье. Его нашли через час. Он был внизу, у самых скал. Он лежал на спине, и из носа и изо рта хлестала кровь. Резкий спуск вниз, с неба на землю, опасен так же, как и резкий взлет с земли в небо.
— Володя, — сказал Богачев, — давай попробуем постепенно отпускать
— Есть…
Они стали постепенно отпускать штурвал. Самолет шел по-прежнему совсем низко над океаном. Но он не стал опускаться еще ниже, хотя Богачев и Пьянков слегка отпустили штурвал.
— Хорошо, — приговаривал Богачев, — очень хорошо, Володя, просто очень хорошо…
Так продолжалось минуты две-три. Потом самолет резко повело вниз.
Пьянков хотел было принять штурвал резко на себя, но Богачев сказал:
— Спокойно, Вова.
И начал осторожно выжимать штурвал на себя. Но самолет тянуло вниз. Его тянуло вниз неуклонно — невидимой и страшной силой. Так у Павла бывало во сне. Во сне всегда самое страшное — всемогущее, и ничего с ним нельзя поделать. Победить это всемогущее и страшное можно только одним — надо проснуться. Павел зажмурился, потом резко открыл глаза, снова зажмурился и снова открыл глаза, но увидел он то же, что и мгновение назад. Он увидел серую хлябь неба и зеленоватый стеганый чехол на потолке кабины.
— Резко! — скомандовал он Пьянкову. — Резко, Вова!
Они враз приняли штурвал на себя. Самолет затрясло, как больного лихорадкой. В кабину заглянул Женя Седин из морозовской экспедиции.
— Плохо, ребята? — спросил он.
Ему не ответили. И Аветисян и Брок, схватившись за штурвалы Володи и Богачева, помогали им. Самолет трясло по-прежнему, но он перестал идти вниз. Теперь он шел по прямой, но его все время трясло.
— Ребята, — повторил Седин, — это я к тому, что, может, успеем домой радиограммку, а?
— Возьми в аптечке валерьянки, — сказал Аветисян, — и выпей весь пузырек до дна. Это иногда помогает.
Но самолет трясло все сильнее и сильнее. Звуки, появившиеся в самолете, походили на рев сотни бормашин в кабинете зубного врача. И потом все время что-то противно дребезжало. Пьянков и Богачев снова посмотрели друг на друга, и в глазах у них были злость и недоумение…
«Я старался заменить Жеке мать, но так же, как искусственное сердце никогда не заменит настоящего, так самый заботливый отец не заменит матери, пусть даже беспутной. А моя Наташа была прелесть и чистота, — думал Струмилин. — И все это я говорю сейчас, потому что полюбил парня, который сидит справа от меня. У Жеки нет матери. А в любви мать зорче своего ребенка. Жека может не увидеть его и не понять. Я понял его, но я — отец. А всякий совет отца дочери — диктат. Я так считаю, и меня трудно переубедить в этом».
Струмилин попросил Воронова:
— Геня, дай папиросу.
Морозов сказал:
— Павел Иванович, никакой папиросы не будет.
— Да?
Морозов улыбнулся и повторил:
— Не будет.
— Мне лучше сейчас.
— Я вижу.
— Ей-богу, меня вроде отпускает.
Морозов засмеялся.
— Володенька, дайте папироску. Христа ради.
— Христа ради хлеб подают. Папиросу — грешно. У меня мама верующая, она бы наверняка обиделась.
Струмилин улыбнулся. Ему действительно стало чуть полегче. Он лежал и смотрел в низкое серое небо. Он долго смотрел в небо, а потом увидел, как пролетела пуночка — единственная пичуга, забирающаяся сюда.