Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
Первым не выдержал Муромцев — летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он предложил:
— Может, я облетаю район?
— Подождем, — ответил Годенко, — ветер плохой, туман, наверное, Богачев низко идет, скорость теряет. Как погода?
Метеоролог ответил:
— Разъяснивает.
— Вы сибиряк? — улыбнулся Годенко.
— Да. А откуда вы знаете?
— По «разъяснивает». Хорошее слово, сибирское.
В балок вошел повар. Он работал в ресторане «Европейском» в Ленинграде. Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.
— Что нового? — спросил он. — Радио не принесло никаких
Он любил выражаться по-полярному. После двух месяцев пребывания на полюсе ему казалось унизительным говорить как-либо иначе.
— Много говорите, — улыбнулся Годенко, — экономьте время. Просто спрашивайте — «слухи»? И все будет ясно.
— Если б я был артист, то рассказал бы вам смешной случай, происшедший у нас в ресторане, — сказал повар.
Годенко хмыкнул:
— Про «если бы» существует хороший анекдот. Один старый одесский портной сказал: «Если бы я был царь, так я бы жил по-царски и даже лучше». — «А как лучше»? — спросили его люди. «Я бы еще немножечко шил», — ответил старик.
Зимовщики не успели посмеяться. Вбежал радист. Он крикнул с порога:
— От Богачева есть!
Все, словно по команде, встали со своих мест.
— «Сел на льдину из-за тумана, было обледенение, пережидаю, льдина надежная, течение двух-трех часов выхожу на полюс, самочувствие экипажа и зимовщиков нормальное, немедленно радируйте самочувствие Струмилина, ему сообщите полный порядок. Богачев».
Богачев прилетел на станцию через пять часов. Зимовщики выходили из самолета, и Годенко поочередно обнимал каждого. Он обнимал ребят, но со стороны казалось, что он не обнимает их, а тревожно ощупывает.
Потом выскочил Брок и спросил:
— Что от Струмилина?
— Все в порядке, — ответил Годенко, — вылезайте и идите отдыхать. Я привез новый экипаж. Молодцы, герои, спасибо вам, спасли людей.
— Мы из самолета не уйдем, — сказал Брок, — наш командир лежит на льду.
— Знаю, но вы же десять часов провисели в воздухе…
— Ничего, повисим еще.
— Где Богачев?
— Паша! — крикнул Брок. — Тебя зовут!
Богачев выглянул в люк. Он выглянул из-за спины Брока и сразу же увидел Годенко.
— Вы не доверяете мне машины? — спросил Богачев.
Годенко не расслышал его из-за шума работавшего мотора, но понял по движению губ, что сказал Павел. Годенко досадливо махнул рукой и поманил его пальцем, Богачев спрыгнул на лед и подошел к Годенко.
— Ты же устал…
Павел мотнул головой.
— Тебе надо отдохнуть.
Павел снова мотнул головой.
Годенко сказал:
— Я доверяю тебе, не думай. Как же мне не доверять тебе, если ты спас людей? Просто ты очень устал, я же вижу…
— К Струмилину обязан вернуться я.
Годенко секунду подумал, а потом сказал:
— Хорошо. С тобой пойдет Муромцев. И я. Доволен?
— Спасибо.
— Чудак! Командуй заправкой.
Павел бросился к самолету, легко вскочил в люк и крикнул:
— Вова! Скорей заправляться!
Морозов спал, и Воронов спал. Не спал только Струмилин. Он лежал на спине и смотрел в небо. Оно только что совсем очистилось от низких серых туч и теперь сияло: голубое, бесконечно высокое и доброе — небо всех людей. Нигде нельзя так увидеть небо, как в
Нигде на земле — ни в лесу, ни в поле, ни у реки — не возникает с такой четкостью вопрос о жизни и смерти. В лесу не так страшно умирать — вокруг тебя деревья. В поле — кругом травы. На льду под холодным и прекрасным небом, таким огромным, что чувствуешь себя крохотной частицей — и не частицей мироздания, связанной с окружающей природой, как в лесу или в поле, а чужеродной песчинкой, невесть каким ветром сюда занесенной, — здесь нельзя думать о смерти. Подумавший — погибнет. Нужно очень верить в жизнь и в себя, чтобы чувствовать себя здесь как равный с равным — и со льдом и с небом. Струмилин чувствовал себя наравне с ними, и поэтому ему совсем не было страшно лежать одному с острой болью в груди, и в висках, и в кончиках пальцев. Он не думал о том, что с ним могло каждую минуту произойти. Он думал о себе только в будущем времени.
«Надо будет поехать на море, — думал Струмилин. — Я возьму Жеку и Пашку. Я обязательно возьму его с собой. Я люблю его потому, что он очень чистый парень. Ему в жизни выпало много тяжелых испытаний. Он рано узнал человеческую подлость, но не сломался, остался верным и честным парнем. Видно, правда, родившаяся у нас, так сильна, что ее никто погубить не сможет. Никто и никогда».
Иногда Струмилину начинало казаться, что он слышит мотор самолета. Он приподнимался на локтях, у него сразу же начинало еще сильнее болеть в груди и очень напрягалась шея. Но самолета не было, шум мотора ему только слышался. В подвале кенигсбергской тюрьмы Струмилину часто слышались голоса Жеки и Наташи. Но он заставлял себя тогда не верить этому. Голоса близких там, в подвале, делали его добрым, а в борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть, нельзя быть добрым ни на минуту, даже во сне.
«Не знаю, сколько бы я сейчас отдал за одну таранку, — подумал вдруг Струмилин. — Одну сухую, просоленную, солнечную таранку, которая всегда пахнет для меня пиратским кораблем. А поэтому — детством. Смешно, в детстве я мечтал о пиратах и о палатках кочевников. Отец смеялся. Он говорил: „Кочевником стать может любой бедняк, а ученым человеком — только богатый“. Наивный мой, добрый отец…»
Струмилин вспомнил Ливан. Когда он вылез из багдадского самолета и сел в такси, шофер спросил:
— Мсье хочет посмотреть город или прямо в отель?
— Давайте посмотрим город.
Шофер не понял смешанного немецко-англо-французского языка Струмилина, но по тому, как тот кивнул головой и улыбнулся, догадался, что мсье не прочь посмотреть город. Он провез Струмилина мимо кедровой рощи в предместье Бейрута. В роще стояли черные, заплатанные палатки. Рядом с палатками паслись стреноженные кони. Кони были очень красивы и ухожены. Струмилин решил, что здесь, в этих рваных черных палатках, остановились кочевники. Но в посольстве ему объяснили, что такая палатка стоит дороже, чем самый роскошный номер в отеле. В этих палатках жили юноши и девушки — дети крупных капиталистов мира. Они хотели чувствовать себя кочевниками.