Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
— Командир уехал на собачках.
— Жаль.
— Что?
— Жаль, говорю, не знал, я бы с ним поехал.
Богачев выскочил из-под одеяла и начал делать зарядку, подойдя ближе к открытой форточке, из которой валил воздух — белый, как дым на пожаре.
— Зачем вы мучаетесь? — спросил Богачев, заметив, что Аветисян снова начал завязывать узел.
— Сколько денег человек уплатил!.. — ответил Аветисян, кивнув головой на Володю. — Двадцать девять рублей уплатил, так уж завязать надо как следует.
— Не двадцать девять, — поправил его Богачев, — а
— Я мыслю двумя категориями: дореформенной и пореформенной.
— Но тем не менее галстук вы завязываете неправильно.
— Что говорите?! — рассердился Аветисян. — Стильно завязываю, как надо завязываю!
— Володя, — попросил Богачев Пьянкова, — пусть Геворк Аркадьевич разрешит мне завязать.
— Я сейчас этот проклятый галстук, — сказал Володя, — пущу на ветошь. Аветисян меня с ним изводит, спать не дает, теперь ты. Вам этот галстук, как быкам красная тряпка.
— Не считаете ли вы себя тореадором? — спросил Аветисян.
— Нет. Я считаю себя идиотом. Струмилин делал мне выговоры в течение полугода из-за того, что у меня стертый галстук. Так вот я решил ублажить командира. Ей-богу, Геворк, дайте ему галстук.
Богачев сразу же завязал галстук так, как хотел Аветисян. Тот придирчиво осмотрел работу, покачал головой, пощелкал языком и, чтобы скрыть зависть, сказал неопределенно:
— В Париже это делают лучше, но… и так стильно.
Богачев засмеялся и, взяв полотенце и зубную щетку, ушел умываться. Он вернулся минут через десять и, причесываясь перед зеркалом, укрепленным на стене между окнами, сказал:
— Я бы с тем человеком, который изобрел слово «стиляга», маленько побоксировал.
— Вы меня радуете, Паша, — сказал Аветисян, наша непосредственность граничит с детским визгом на лужайке.
— Это не детский визг на лужайке, Геворк Аркадьевич. Слово «стиляга» производное от слова «стиль». Стиль барокко, например. Смешно, если бы про итальянских архитекторов эпохи Возрождения говорили — «стиляги», а? Кого у нас называли стилягами? Тех, кто хорошо и модно одевался. Какой-нибудь идиот, надев широкие брюки, считал себя настоящим советским человеком, а тех, кто носит пиджак с разрезом, — чуть ли не контрреволюционерами. Горький писал, что наши люди должны быть одеты красиво; кажется, он писал, что мы должны прогнать серый цвет из одежды.
— Да, но я люблю серый цвет, — высунув голову из-под подушки, сказал бортрадист Наум Брок.
Все засмеялись. Засмеялся и Богачев, хотя несколько позже остальных.
— А у нас дяди из местной промышленности решили всех одеть стариками и старухами. А тех, кто не хочет одеваться по-стариковски, клеймят и называют стилягами. Чушь какая! Вот молодежь и стала бросаться в другую крайность.
— Сказал старик Богачев, — добавил Геворк Аркадьевич.
— А как ты относишься к фарцовщикам, которые перекупают у иностранцев пиджаки? — спросил Наум.
— Плохо, — ответил Павел, — я считаю их идиотами и подонками.
— Вопросов больше не имею, — сказал Брок. — Какие будут замечания у защиты? Володя, почему ты молчишь?
— Есть хочу.
— Что ты еще хочешь?
— Помидор хочу.
— Приобщаем к делу.
— Слушай, тебе бы прокурором быть.
— В следующем году поступлю на юридический.
— Из тебя прокурор не выйдет.
— Почему?
— Ты добрый.
— Спасибо, утешил.
Богачев сказал:
— А ну вас к черту, ребята, я о серьезном, а вы шутки шутите!
— Есть хочу, — тягуче повторил Пьянков, — и помидор тоже.
— Не глумись, — попросил Брок, — Паша в полемическом запале, а ты о хлебе насущном. Стыдно.
— А ну вас, — повторил Богачев и предложил: — Геворк Аркадьевич, пошли перед завтраком партию бильярда сгоняем, а?
— Только вы не будете меня терзать вашими разговорами, ладно?
— Не буду, — пообещал Павел, и они пошли в маленькую комнату около столовой, где стоял старый бильярд.
После завтрака Богачев надел меховую куртку и отправился гулять. По дороге он заглянул в дом к радисту Сироткину, чтобы передать ему две банки сгущенного молока для медвежонка, прозванного зимовщиками Королем Павлом. Медвежонок был совсем маленький, а поэтому ласковый. Он очень любил сгущенное молоко и игру в футбол. Радист Сироткин спал на кровати, а медвежонок лежал у него в ногах и грыз книгу. Он вопросительно посмотрел на Богачева и сразу же стал теребить Сироткина. Тот проснулся, увидал банки сгущенного молока и сказал:
— Спасибо. Что, снова радиограмму хочешь передать?
— Хочу.
— Молоко — взятка?
— Взятка.
— Сейчас я тебе раскупорю взятку, — сказал Сироткин медвежонку. — А ты пиши текст на бланке.
— Я уже написал, — сказал Богачев и положил текст радиограммы рядом с банками сгущенного молока.
Сироткин прочитал вслух:
— «Кутузовский проспект, 52, 123, Струмилиной. Прилетел на остров Уединения. Живем тут второй день. Здесь солнце ночью. Напишите мне, потому что я жду и загадал на счастье. Богачев».
— Не пропущу, — сказал Сироткин, — это шифровка какая-то.
— Это не шифровка, — вздохнул Богачев, — это значительно серьезнее.
— Понял, Король Павел? — обратился Сироткин к медвежонку. — Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны… Слушай, Богачев, у нас в старину таких радиограмм любимым женщинам не посылали.
— Смущаюсь я, — сказал Богачев и нахлобучил шапку. — Передай, когда на дежурство заступишь.
— Ладно.
— Пока.
— Будь здоров, не гоняй коров.
— Будет сделано.
Богачев сказал эту фразу, подражая Райкину. Сироткин визгливо засмеялся и начал открывать банку молока большим трофейным тесаком.
Собаки бежали быстро.
— Эге-гей, кормильцы! — кричал каюр Ефим. — Вперед, вперед, нерпой накормим! Скорей дрогнули, лаечки!
Он запряг собак цугом, и сейчас, после того как они миновали торосы и вышли на хороший наст, упряжка понеслась так стремительно, что заболели щеки от снега и ветра.
Струмилин сидел позади Ефима, обхватив его руками, и смеялся.