Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
— А что, он бесплатно дал?
— А как же! — тетушку Саялы кольнуло в сердце тяжелое предчувствие — она начинала понимать, что что-то сделала не так, не так надо было говорить с очкастым доктором, наверняка теперь такое лекарство — большая редкость. Ах, чтоб тебя, Саялы!..
— Сколько там у нас денег, старая?
— Семьдесят рублей.
— Оставь двадцать. Пятьдесят возьми и отнеси тому дохтуру. Или поговори сначала с Махмудом, посоветуйся… Нет, лучше отнеси, отдай тому… Так, говоришь, узнал он меня? — Черкес взглянул в глаза старухе.
Тетушка Саялы не выдержала его взгляда, опустила глаза, но, чтобы развеять его подозрения, торопливо проговорила:
— И даже очень просто! Говорит, нет в Баку такого человека, чтобы не знал Черкеса из Жемчужного.
— Ну так, не теряй времени… Иди…
Тетушка Саялы достала из-под стола старый обшарпанный чемодан, больше похожий на сундук, раскрыла его и вытащила деньги, лежащие среди наволочек и простыней, аккуратно сложенные, отсчитала пятьдесят рублей: три десятки, четыре пятерки.
— Может, сначала приготовить тебе чай?
— Нет, не задерживайся. Чай потом…
На пороге старик еще раз окликнул ее:
— Ай, Саялы!
— Чего? — она поглядела на его неузнаваемо изменившееся, до боли родное лицо.
— Беспокою тебя… Ты уж прости…
Горячий комок подкатил к горлу Саялы. Задыхаясь от этого комка, она захлопнула за собой дверь.
Тетушка Саялы и теперь торопилась изо всех сил, но не надежда на этот раз подкрепляла ее, не было за плечами светлых крыльев, а шла она торопливо, угнетаемая чувством собственной оплошности, подгоняемая страхом, шла, спотыкаясь о камни, попадая в рытвины ногами, царапая их о придорожные колючки, шла, задыхаясь, держась за сердце, бешено бьющее в старую обвисшую грудь, нашла после долгих поисков тропинку, что была спрятана меж камней, огромных обломков Черной горы… Теперь отсюда рукой подать до фельдшерского пункта на обочине шоссе. И тут она услышала знакомый гул над головой. Подняла голову — и, ахнув, узнала вертолет — большую стрекозу, что видела на рассвете. Свались сейчас на тетушку Саялы столько же обломков Черной горы, сколько их похоронило под собой тропинку, она бы испугалась меньше, но вертолет… Что-то оборвалось внутри у старухи — ей даже показалось, что она услышала тихий, тоскующий, короткий звук: дзынь! — и упало… Она почему-то вдруг вспомнила о деньгах, вытащила их. Побежала вслед вертолету, зажав в кулаке пятьдесят рублей — три десятки, четыре пятерки. Она бежала, задыхаясь, жадно ловя ртом воздух. Вертолет неумолимо уменьшался, и тогда из сведенного судорогой рта старухи полетел в небо вслед вертолету вопль:
— Подожди, остановись, дохтур!.. Черкес из Жемчужного помирает! Помоги! Он тоже служил государству! Колхозы строил, бандитов ловил! Стой!.. Помоги!!!
И тут она, задыхаясь, упала на зеленую, остро пахнущую солнцем весеннюю травку. А вертолет растаял в далекой синеве, исчез… Потом тетушка Саялы услышала треск сверчков в траве и поняла, что вертолет давно улетел. Все. Нет его. Она села на траве, согнула дрожащие колени, обхватила их тонкими, почерневшими от старости и тяжелой работы руками, и тут вдруг в памяти отчетливо всплыла худая, обтянутая кожей, свисающая с кровати рука старика, а в своей руке она ощутила деньги, вспомнила — три десятки, четыре пятерки — и почувствовала на своих старых щеках непривычные, горячие и тихие слезы…
Максуд Ибрагимбеков (род.1935)
УЮТНОЕ МЕСТО В СКВЕРЕ
— Убрать! — зычным голосом крикнул Агасаф-ага, усаживая в кресло очередного посетителя. Это был его постоянный клиент, добросовестно прождавший в очереди к своему мастеру добрых два часа. — Я тебя еще в прошлую пятницу ждал, — он со всеми своими постоянными клиентами разговаривал на ты, — думаю, что это его все нет…
— В Кировабад ездил, в командировку…
— В Кировабаде хаш хороший подают, настоящий, — сказал Агасаф-ага мечтательным голосом, — он желтый, жирный, прозрачный, и кусочки желудка они в него кладут. В Азербайджане теперь только в Кировабаде и умеют хаш готовить… Не больно?.. В Баку вообще ничего хорошего не съешь. Недавно пошел хаш кушать в хинкальную около вокзала. Принесли, я заведующему говорю: «Слушай, как тебе не стыдно, это разве хаш?» Плюнул и ушел.
— Хаш надо дома готовить, — сказал клиент.
— У жены от запаха чеснока голова потом болит, —
Агасаф-ага сунул голову клиента под душ. Предварительно он взболтал во флаконе шампунь и, вылив немного душистой жидкости себе на ладонь, с наслаждением понюхал ее. Капроновая щетка описывала круг за кругом в мыльной пене на голове, парикмахер несколько раз намылил густые волосы; мыл он головы клиентам всегда очень тщательно и сам же покряхтывал в это время от удовольствия.
— Компресс! Прибор! — крикнул Агасаф-ага и, подоткнув свежую салфетку за воротник клиента, наклонился к его лицу. — Ай-яй-яй! — сказал Агасаф-ага. — Ты что же это такое раздражение себе устроил? У тебя кожа хорошая. Такая кожа одна на десять тысяч бывает, а ты ее портишь. Наверное, опять электробритвой бреешься? Я так и подумал. От электробритвы добра не жди. Это сейчас на них мода, а посмотришь через два-три года — все опять начнут бриться старым способом… Не больно? Я знаю, что не больно, на всякий случай спрашиваю. Вчера газету читал… Снова о Кеннеди пишут, столько времени прошло, а все пишут. Ты не знаешь, эти журналисты каждый раз за это деньги получают? А? Вот-вот. Пиши не пиши, а я точно знаю, кто его убил… Вот как, по-твоему, его Джонсон убил?
— Я бы сказал, — ответил, осторожно шевеля намыленными губами, клиент, — но боюсь, его посадят…
— Кого? Джонсона? Никогда не посадят, он сейчас президент. Но я тебе точно скажу, его убил Джонсон. — Агасаф-ага обтер о салфетку бритву. — Ты знаешь, где я раньше жил? Я раньше жил на 4-й Параллельной, это потом я квартиру на Монтино получил. А у меня сосед там был, Давуд. Три раза в тюрьме сидел. Родственники собрались, позвали его в мечеть, заставили на Коране поклясться, что он больше не будет дурными делами заниматься. Давуд поклялся. И правда, другим человеком стал. Открыл себе мастерскую, стал чинить туфли. Виски прямые или косые сделать? Пожалуйста, но тебе прямые больше идут. Так прямые или косые? Ха… С утра до вечера Давуд туфли чинит, все довольны. Потом как-то раз прихожу с работы, говорят: Давуда посадили. Что такое, за что посадили?! Человека ножом ударил. Суд был. Прокурор смеется, судья смеется, народ смеется — дали три года. Оказывается, к нему в мастерскую клиент пришел, а мастерская маленькая, и доставил большую неприятность. Давуд утверждал, что клиент ему назло это сделал, а клиент на суде матерью поклялся, что нечаянно. Дали Давуду три года. Ты понимаешь, такой, как Давуд, рано или поздно что-нибудь обязательно сделает. Он опять сейчас туфли чинит, а я все равно знаю, что рано или поздно он что-то натворит. От таких, как Давуд, добра не жди…
— Подожди, подожди, — удивился клиент, — а причем здесь Джонсон?
— Копия он Давуда, — торжественным голосом сказал Агасаф-ага, — я, как увидел его портрет, понял, что от этого человека добра не жди. До чего похожи! — Агасаф-ага уже водил пенящейся струей одеколона, бьющей из пульверизатора, по гладко выбритому лицу клиента. — Пудру я тебе не советую, дорогой, пусть кожа дышит. — Он не глядя сунул деньги в карман халата. — Приходи почаще, я тебе всегда рад.
В дверях стояла очередь из пяти-шести человек. Очередь игнорировала выкрики «Следующий!» и приглашающие взмахи полотенцами других парикмахеров. Очередь состояла из постоянных клиентов Агасаф-аги.
— Антракт на пять-шесть-семь минут, — бодрым голосом объявил, подойдя к очереди, Агасаф-ага и скрылся за занавешенной красной бархатной портьерой дверью в соседнюю с залом комнату. Здесь он сел на стул и, задрав ноги, положил их на специально прибитую для этой цели к стене полку — у него на ногах были расширены вены, и это давало о себе знать каждые полтора-два часа работы. Агасаф-ага представил себе, как отхлынула из набрякших на ногах лиловых вен кровь, и тихо застонал от удовольствия. Он с трудом открыл глаза, когда в комнату вошел парикмахер, работающий за соседним с Агасаф-агой креслом. Это был молодой человек, недавно вернувшийся из армии. Жил он в одном доме с Агасаф-агой, и по этой причине Агасаф-ага считал своей обязанностью учить его ремеслу и вообще уму-разуму.