Антропологические традиции

Коллектив авторов

Широкой публике эти «достижения» остались малоизвестными, как, впрочем, и академические баталии вокруг концептуализации этнических феноменов. Книжный рынок оказался перенасыщенным второсортными и третьесортными учебниками с плохим изложением той же бромлеевской теории и публикаций Гумилева — именно псевдонаучные историософские построения последнего оказались очень удобными для националистов и новых расистов. Язык анализа конструктивистов с их «институционализацией социальных представлений», «рефлективностью», критикой «примордиализма», «реификации» и «гипостазирования» оказался слишком эзотерическим и невнятным для неспециалистов. Этап популяризации этих понятий, по-видимому, еще впереди. Уже то обстоятельство, что западная и отечественная аудитории, для которых сегодня часто пишут российские авторы, воспринимаются настолько различными, что требуют изменения манеры письма, отбора особых понятийно-терминологических средств и специфического выстраивания самого текста, свидетельствует о длящемся отрыве отечественной дисциплины от доминирующего антропологического дискурса ведущих национальных школ мировой антропологии в целом. Российская политическая элита, с известным трудом освоив «этническую терминологию», пришедшую на смену рассуждениям о национальных отношениях, видимо, интеллектуально перенапряглась и пока не спешит осваивать сложную диалектику отношений между социальными представлениями и социальной реальностью, кладущуюся в основу конструктивистского анализа этничности.

Параллельно мучительному поиску новой идентичности дисциплины, за пределами сообщества этнографов/антропологов потерявшие работу «истматчики» и «научные коммунисты» предложили свою версию «социальной антропологии» и довольно успешно институционализировали ее, создав серию кафедр и диссертационных советов по всей стране, пару журналов и специальность, утвержденную Министерством образования, и т. п. Разработанный ими же и утвержденный в марте 2000 г. государственный образовательный стандарт представлял собой конгломерат, составленный из той части истмата, которую условно можно было бы назвать «философской антропологией» (назвать ее так без обиняков мешает уровень философской рефлексии, который оказался отраженным в стандарте), а также из философии и социологии культуры, истории культуры и искусства, культурологии (этой еще одной чрезвычайно маловразумительной дисциплины, составленной из хаотично надерганной проблематики из дюжины областей знания), политологии, правоведения, истории, психологии и экономики. Стоит, действительно, процитировать избранные места из перечня проблематики этого стандарта, чтобы почувствовать его дух и уровень:

«…критерии научности и человечности; личность и деятельность социального антрополога; психологическое обеспечение профессиональной подготовки; социальная (культурная) антропология в современном мире… жизненный уклад, межличностная среда, менталитет… антропологизм как мировоззренческая установка… связь с историей общей антропологии; соотношение этнологии (этнографии) и социальной (культурной) антропологии… социология духовной жизни… этносоциология семейно-брачных отношений… архетипы как культурные универсалии… этнически обусловленные особенности психики людей… проблема национального характера; геокультура и ее основные архитипы (орфография источника. — С. С.)… аналитические единицы духовной жизни… проблемы человеческой жизни и смерти, свободы, смысла бытия…» [26] и т. д. и т. п.

26

См.: Государственный образовательный стандарт высшего профессионального образования, специальность 350100 — социальная антропология. М., 2000.

Результатом внедрения этого стандарта стала уже совершенно полная эклектика учебных курсов и учебников, произвольно соединявших некоторые знакомые их авторам сведения и понятия по поводу человека, общества и культуры. Примером может служить программа подготовки студентов на кафедре социальной и культурной антропологии Читинского университета, сотрудники которой проводят «исследования как региональных проблем культуры, религии, образования, так и проблем глобализирующейся культуры».

На сайте кафедры можно прочитать, что:

Программа обеспечивает подготовку специалистов для государственных структур (в Департаментах по национальным и этническим вопросам, в комитетах по делам общественных и религиозных объединений, в пограничных и военных структурах, в системе МВД и ФСБ, в таможне и в миграционной службе, при региональных общественных организациях (ассоциации бурят, проживающих вне автономии, Ассамблеи народов Забайкалья), в службе занятости и в др.). Овладение знаниями культуры региона, спецификой культурных коммуникаций, навыками прикладных исследований позволит выпускникам найти работу в качестве экспертов, консультантов, советников, менеджеров в частных фирмах, деятельность которых связана с взаимодействием представителей разных культур.

В Уральском техническом университете в 2001 г. кафедра психологии и педагогики была переименована в кафедру социальной антропологии и психологии. По мнению преподавателей кафедры, «социальный антрополог — это государственный служащий по работе с социально незащищенными слоями населения (социальный работник); специалист в области управления организацией; специалист в области PR и рекламы».

Примеры такого рода можно множить, однако и без этого ясно, что социальная (культурная) антропология в ее российском изводе не имеет ничего общего с тем, что под этим именем уже длительное время понимают в остальном мире. Вернемся, однако, к деятельности российских этнографов, совершающих медленную эволюцию в сторону социокультурной антропологии (впрочем, как я надеюсь, все же антропологии не того сорта, что оказалась отраженной в государственном стандарте). Основанием для таких надежд является факт давнего знакомства этнографов с классикой мировой антропологии. Разумеется, не стоит преувеличивать степень этого знакомства — классики знакомы не всем, не все, не подробно, иногда в не слишком удачных переводах, которых вообще в России позорно мало [27] , и т. д., однако наличие в прошлом качественных обзоров и монографий [28] , а также свидетельства западных антропологов о хорошем уровне осведомленности советских этнографов, по сравнению с некоторыми другими исследовательскими традициями, все-таки обнадеживают.

27

Переведены, например, некоторые из работ Э. Тайлора, Д. Фрэзера, Б. Малиновского, А. ван Геннепа, М. Мосса, М. Элиаде, Э. Эванса-Причарда, А. Рэдклифф-Брауна, А. Крёбера, К. Клакхона, Л. Уайта, Д. Мёрдока, В. Тэрнера, Р. Кайуа, Э. Лича, М. Мид, Р. Бенедикт, К. Леви-Стросса, К. Гирца, но это — даже не верхушка айсберга, если говорить о мировом антропологическом наследии. Отечественные социологи и философы оказались куда более расторопными и распорядительными — они нашли и время, и средства и сумели воссоздать на русском языке внушительную библиотеку философской и социологической мысли, которая сегодня эффективно работает на повышение стандартов профессиональной подготовки.

28

Перечислю для примера лишь несколько: Современная американская этнография: теоретические направления и тенденции. М.: Изд-во АН СССР, 1963 (обзор теоретических концепций антропологов США, Канады, Мексики и ряда латиноамериканских стран); Этнологические исследования за рубежом. Критические очерки. М.: Наука, 1973 (концепции американских, британских и французских антропологов); Этнография в странах социализма. М.: Наука, 1975 (этнографические исследования в странах Восточной и Центральной Европы и во Вьетнаме); Концепции зарубежной этнографии. Критические этюды. М.: Наука, 1976 (в добавление к трем перечисленным выше традициям рассматривается также скандинавская антропология); Веселкин Е. А. Кризис британской социальной антропологии. М.: Наука, 1977; Токарев С. А. История зарубежной этнографии. М.: Наука, 1978; Этнография за рубежом. Историографические очерки. М.: Наука, 1979 (помимо концепций американских, британских и французских антропологов, рассмотрены также работы немецких, шведских, нидерландских и румынских коллег); Актуальные проблемы этнографии и современная зарубежная наука. Л.; Наука, 1979; Пути развития зарубежной этнологии. М.: Наука, 1983 (к сложившемуся перечню добавлены обзоры состояния дисциплины в Аргентине, Бразилии, Венесуэле, Канаде, Мексике и ряде стран Восточной Африки); Никишенков А. А. Из истории английской этнографии. Критика функционализма. М., 1986; Этнология в США и Канаде. М.: Наука, 1989; Этнологическая наука за рубежом: проблемы, поиски, решения. М.: Наука, 1991; Марков Г. Е. Очерки истории немецкой науки о народах (в 2 ч.). М., 1993 (о народоведении в Австрии, Германии, Швейцарии); Этнографическая наука в странах Азии: Южная и Юго-Восточная Азия. М.: Наука, Восточная литература, 1993 (этнография в Индии, Шри-Ланке, Непале, Бирме, Таиланде, Малайзии, Сингапуре и на Филиппинах); Шлыгина Н. В. История финской этнологии. М., 1995 и др.

Переводческой работой усилия по реинтеграции отечественного антропологического сообщества в мировую антропологию не исчерпываются. Появляются все новые работы по темам, которые прежде не только не входили в проблематику исследований советских этнографов, но и вообще не исследовались обществоведами: антропология социальной работы, гендерных отношений, рекламы, сновидений, нищенства. Значительно выросло число журналов, публикующих результаты этнографических/антропологических исследований [29] . Многократно возросло число контактов с нашими коллегами из других антропологических сообществ как благодаря их участию в наших форумах и проектах, так и за счет нашего собственного участия в зарубежных конференциях и исследовательских проектах. Появились пока еще отдельные случаи, когда российские антропологи получают возможность проведения многократных и длительных исследований за рубежом или проходят там обучение и получают дипломы (которые, впрочем, российским ВАКом в большинстве случаев не признаются).

29

Помимо университетских вестников и журнала «Советская этнография», вернувшего в 1991 г. свое прежнее название «Этнографическое обозрение», этнографические статьи эпизодически появлялись в журналах «Азия и Африка сегодня», «Вестник древней истории», «Восток», «Полис». В 1990-х годах вновь стали издаваться такие исчезнувшие в 1930-х годах журналы, как «Жизнь национальностей» и «Живая старина», а также множество новых журналов: «Археология, этнография и антропология Евразии», «Вестник Евразии», «Восточная коллекция», «Гуманитарные науки в Сибири», «Диаспоры», «Журнал социологии и социальной антропологии», «Кунсткамера. Этнографические тетради», «Курьер Петровской Кунсткамеры» (эти два издания после опубликования немногим более 10 выпусков были прекращены, очевидно, в связи с трудностями финансирования), «Личность. Культура. Общество», «Северные просторы», «Славяноведение», «Традиционная культура», «Этнополитический вестник», «Этнопанорама», «Человек». Число журналов продолжает расти: в XXI в. к перечню добавились такие замечательные журналы, как «АЬ Imperio» и «Антропологический форум». Статьи с антропологической проблематикой все чаще появляются на страницах интеллектуальных журналов — «Нового литературного обозрения», «Неприкосновенного запаса», «Отечественных записок».

Казалось бы, вот и кризис позади. Однако многие члены российского антропологического сообщества, как показал опрос, проведенный накануне VI Конгресса этнографов и антропологов России, продолжают считать, что «российская этнография находится в удручающем положении» (Абашин 2005: 8), что «нельзя не признать некоторую вторичность того, что мы называем сегодня российской антропологией» (Головко 2005: 32), что «оценить современное состояние российской этнографии/антропологии сложно, потому что… ни той ни другой в настоящий момент не существует» (Мельникова 2005: 61; Ушакин 2005: 177) и т. п. Мнения о кризисном состоянии этой дисциплины придерживаются и другие участники этого опроса — В. А. Попов, А. Б. Островский, А. А. Панченко, А. М. Решетов, П. В. Романов, Е. Р. Ярская-Смирнова, А. Н. Садовой, М. В. Станюкович и др., однако причины этого кризиса называются разные: господство устаревших теорий и подходов и некачественное образование (Абашин), отсутствие институциональной основы для подготовки антропологов (Мельникова), «утечка умов» в другие профессии (Островский, Станюкович) и за пределы страны (Панченко, Станюкович), засилье научной и образовательной бюрократии, бездарно тратящей отпускаемые на науку средства (Панченко), хаос с номенклатурой субдисциплин и катастрофическое падение профессионализма, исчезновение научной критики (Попов), размывание границ дисциплины, забвение традиций (Решетов), сокращение ресурсов, конфликт внутри сообщества, дефицит свежих теоретических обобщений (Романов, Ярская-Смирнова), отсутствие возможности проведения долговременных полевых работ (Садовой) и т. д.

Я согласен с тем, что существует не одно, а множество препятствий на пути преодоления этого кризиса и противодействия провинциализации российской антропологии. Без сомнения, Интернет и зарубежные командировки немало способствуют разрушению прежней закрытости и установлению личных контактов между исследователями разных стран и континентов, однако существовавшее и в советское время отставание в целом углубляется как за счет инерции сохранения явно устаревших подходов, так и за счет появления новых факторов, связанных с переходом к рыночной экономике. Не берусь предложить здесь полный список этих причин, но значительная их часть очевидна всем, кто пытается проводить свои исследования с учетом состояния конкретной проблематики не только в стране, но и в мире в целом.

Переход на грантовую систему и одновременное сокращение традиционных источников финансовой поддержки полевых исследований содействовали появлению нового этоса в российских гуманитарных и социальных науках — этоса предпринимательства. Прежний этос бескорыстного служения истине (соглашусь с его критиками, существовавший за государственный счет) исчезает. Однако от носителей этих двух различных систем ценностей требуются весьма разные умения и навыки. Не каждый исследователь обладает полным набором того и другого, а гранты нередко получают те, кто понял правила игры и готов тратить больше времени на написание заявок и отчетность, чем на само исследование и анализ его результатов. Во многих западных исследовательских центрах наряду с персональным поиском источников финансирования существуют специальные службы поиска грантов, сберегающие время ученых и позволяющие им концентрироваться на исследовании. Недавняя атака на западные фонды в России заставила многие из них существенно сократить или вовсе свернуть свои программы поддержки научных исследований в нашей стране. Составляет ли им конкуренцию Российский гуманитарный научный фонд? Я в этом не уверен. Трудно судить о деятельности всех его экспертных советов и секций, но вот деятельность секции по этнографии дает много поводов для критики. По предлагаемой форме заявки невозможно установить, достаточно ли ее автор знаком с современной методологией и литературой, соответствуют ли избранные им методы поставленным в исследовании задачам и т. п. Заявка формальна, и самым «надежным» индикатором здесь становится фамилия автора. Поэтому гранты из года в год получает (и не получает) примерно один и тот же круг людей. При этом качество работ грантополучателей, если судить по публикациям результатов тех исследований, в которых присутствуют ссылки на фонд, тоже из года в год варьирует от откровенно слабого до хорошего, т. е. поддержка осуществляется независимо от прежних результатов получателя грантов, если он вовремя представляет отчет и публикации. Возникновение такой системы возможно только при низкой ротации членов экспертного совета, отсутствии оценки и контроля за качеством его работы по финальному результату (уровню поддерживаемых исследований, который должен оцениваться независимым органом). Принципы анонимности рецензирования и процедуры гарантирования объективности экспертизы (аргументация, наличие системы объективных показателей, понятных и прозрачных для конкурсантов), по-видимому, не соблюдаются, а случаи нарушения анонимности не расследуются. В результате в перечне поддерживаемых проектов появляются и такие, которые могли быть вдохновлены социальным воображением середины прошлого века.