Антропология экстремальных групп: Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии

Банников Константин Леонардович

До армии у человека формируются сферы общения, которые на протяжении службы сохраняются и поддерживаются письмами разных типов:

1. Письма друзьям. Люди, ушедшие в армию, пишут тем, кто туда еще только собирается, с тем, чтобы поделиться своим опытом существования и выживания в экстремальных группах (примеры — письма, приведенные выше). В этих письмах армия предстает во всем спектре реальных проблем ее генетической статусной структуры.

2. Домой пишут письма другого рода и с другой целью, тщательно «фильтруя» информацию, поскольку одна из самых важных задач писем родителям — их успокоение. Родители это понимают и подвергают письма сыновей тщательному анализу. В этих письмах армия может высвечиваться в ее реальном статусном аспекте, но чаще — в официальном. Неформальные статусы носят весьма редуцированный и символический характер. В этих письмах внутренние доминантные отношения, непонятные гражданским лицам, не акцентируются. Идентичность выражается в обобщенных стереотипах образа военного, окрашенных романтическими тонами в спектре от нейтрального до гротеска: «ваш сын — солдат /бравый солдат/ суперсолдат». Здесь наиболее показательны вводные фразы и обороты — от «С солдатским приветом, ваш сын рядовой» до «Пишу вам на сапоге убитого товарища под свист душманских пуль». В этих письмах, стараясь скрыть реальность, солдаты переходят к героическому мифотворчеству.

3. Письма девушкам. Тут все более-менее ясно. Военная знаковая система эксплуатируется для форсажа собственной брутальности и мужской привлекательности в полном соответствии с природой, выраженной в архетипах и стереотипах. Надо сказать, девушки реагируют. (Здесь я не говорю о тех, с кем давно сложились устойчивые дружеские отношения — перед ними даже «настоящему индейцу» незачем распускать перья — они его знают как облупленного.) В этом плане интересна категория «девчачьи письма неизвестному солдату». Эти бесхитростные письма — романтическая версия брачных объявлений — основаны на стереотипе идеального совокупного образа военного человека. Данный стереотип апеллирует не к конкретному партнеру, а к его социальной роли, связанной с имиджем военных в культурной психологии.

4. Особый тип представляют те письма родителям, в которых они открыто пишут о неуставных отношениях. Насколько я знаю, человек решается на это, когда он исчерпал все возможности контролировать ситуацию, влиять на нее, и/или приспосабливаться к ней. Эти письма психологически и семиотически равнозначны крику «мама!», который человек издает в момент крайней опасности. Если не произошла трансформация личности, то следующим этапом ее «развития» будет либо ее слом, либо суицид. Ниже приводятся отрывки писем, отражающие внутренний психологический конфликт личности, вызванный системным насилием. Мы подобрали цитаты из разных писем, чтобы на их примере показать этапы: 1) последняя мобилизация духовных сил для сопротивления; 2) просьба о помощи; и 3) состояние предела.

[Из солдатских писем]

(1)

<…> Ну ничего, я все переживу. Пусть бьют, унижают даже свои, но я все выдержу и при этом останусь человеком хотя бы для себя, а что думают они — мне все равно. Я не сволочь, я не могу бить человека ни за что, просто так — взять и избить. Здесь, в моей роте, законы такие: пропустил человека впереди себя — бьют, помог человеку — бьют, подал человеку что-нибудь — бьют, не «родил» — бьют, не подчинился дембелю, даже когда тебя зовет офицер — бьют. Бьют сильно. Но все-таки я выдерживаю. Я останусь человеком. <…>

(2)

<…> Я хочу служить, но не в такой армии. Вы не думайте, что я кошу или дуркую, но я больше не могу получать от этих дебилов. У меня уже все болит, худой весь. В столовой уже 2 недели не дают масла, нет сахара. Жрем какие-то помои, половина уже заработала гастриты да язвы желудка. У нас пацаны падают без сознания, постоянно голодные, грязные. Пожалейте меня, заберите меня отсюда.

(3)

<…> Приехал в часть, думал, будет лучше, а тут еще хуже. Все офицеры ушли в отпуск на 3–4 месяца и старикам вообще все можно стало, пошел беспредел. В течение дня подзатыльники, оплеухи и так далее. А ночью или вечером впору в петлю лезть. У них такой прикол появился — возьмут твое ухо и как выкрутят, оно аж хрустнет, так что на следующий день оно все синее. А на утренней поверке сержант спрашивает, кто это тебя так. Я говорю, что не знаю, а он мне как начал по башке лупить… Ну, все, короче. Я здесь больше не могу. Я не хочу служить в такой армии, с голодом, со вшами. Я уже не могу терпеть. Я уже на пределе.

(«Армия рабов»)

Письма Григория Парыгина, проходившего срочную службу в Петропавловске-Камчатском и покончившего жизнь самоубийством, не нуждаются в комментариях и не требуют от читателя компетенции эксперта психолога-криминалиста для понимания того, что до самоубийства его довели царящие в его части отношения. Подборка писем, опубликованная в хронологическом порядке в еженедельной газете «Новая Камчатская Правда», целиком помещена в Приложении. Ниже приводятся отрывки, отражающие переход от рефлексивных размышлений о трансформации собственной личности в армии к решению о самоубийстве.

[Из солдатских писем]

<…> «Мореманы» не такие и хорошие парни, как я думал. Хотя жить по уставу сложно, и поэтому они озлобляются. Да и я тоже потихоньку становлюсь таким. <…>

<…> Я после ужина чищу снег. Утром до завтрака мы чистим снег все. Как я заметил, Рома, наш «годок», снег не кидает. Значит, я тоже не буду кидать снег, а буду гонять своих «духов». В роте нам говорят, что когда они были «духами», то думали, что когда станут «годками», никого гонять не будут. Но вышло по-другому. Они говорят, что когда они пришли в армию, они были такие же, как я. И иногда, когда смотрят на меня, говорят: «Ну, пацан, армия тебя изменит очень сильно». Чем дальше, тем сильнее мне становится интересно, правда ли я изменюсь? <…>

<…> Рома, наш годок, не знаю, чего такой злой. Постоянно нас гоняет. Я не знаю, почему. И постоянно гоняет меня. Почему я у него крайний? Гриня, он относится ко мне, как и ко всем. Да и я отношусь к нему, как к пацану, который прослужил больше, чем я. Как к «дембелю». Толя гоняет чуть больше Грини, но тоже пацан не злой. Гриня и Толик — это такие «дембеля», каким «дембелем» хотел бы стать и я. Хотя я слишком мало прослужил вместе с ними и, может быть, мое мнение изменится — мне служить с ними два месяца.

<…> Сегодня, 29 января, мы нарушили правила «стодневки» и ночью будем наказаны: мы будем отжиматься от пола, сидеть «на воздушной баночке» и многое другое. Наверняка больше всех нас будет гонять Ромка — он любит гонять. Наша «духанка» кончается 27 марта. Здесь — две стороны монеты. Одна — мы, точно, будем больше «рожать» всем сигареты и деньги. А, с другой стороны, один день боли, когда нас будут крестить ремнями в «помоза». <…>

Привет, мам! Пишет тебе рядовой Григорий. Сегодня, 9 февраля, мы опять ходили «рожать» деньги на сигареты, сгущенку, носки, блок «чоко-пая». Сигареты мы «рожали» до обеда. Все остальное — после. Сигареты я с Лешкой «родил» быстро. А с остальным у меня с ним и Юрком ничего не получилось. <…>

Привет, папа! Пишет тебе твой сын-солдат. У меня все хорошо. Служу пока что без серьезных происшествий. А так, в основном, мелкие случаи. <…>

Привет, мама! Пишу тебе после ужина в свободное время. Дела у меня не очень. Сегодня мне предстоит, или не предстоит, ночка веселая. Мне надоела эта глупая жизнь. Я могу натворить кое-чего, что может поломать мне жизнь. А может и со мной может что-нибудь случиться. Команда считает, что мы должны делать за них разные работы. Мне это надоело, и может получиться большой конфликт, который поломает тут все, а может ничего и не случится. Сегодня все выяснится. 1.10.98 г.

2.10.98 г. Ничего не было. Я спал, как младенец. Все так же и осталось. Пока до меня никто не дое…ся. Гриша.

(Яковлев, 1999 г.)

«Через несколько дней автора этих писем не стало, — пишет Владимир Яковлев, опубликовавший письма Григория Парыгина. — Его труп, висящий в петле на дереве недалеко от 51-й комендатуры, нашел случайный прохожий. Ровно год прошел с того трагического дня. Завершилось следствие, которое пришло к заключению о том, что Григорий Парыгин покончил жизнь самоубийством. Но мать погибшего солдата с выводами военных следователей не согласна. Она считает, что ее сына убили. Вскоре состоится суд, который внесет окончательную ясность в случившееся. Однако вполне очевидно уже сейчас, что Григорий Парыгин стал очередной жертвой неуставных взаимоотношений, которые процветали не где-то вдали от пристальных взоров высоких военачальников, а лишь в нескольких десятках метров от штаба группировки».^{118}

Человек, доведенный до последнего предела, предпочитающий самоубийство слому своей личности, этим страшным выбором утверждает свободу воли и свой протест против существующего режима.

Еще раз вглядимся в строки приведенного выше письма: «Мне надоела эта глупая жизнь. Я могу натворить кое-чего, что может поломать мне жизнь. А может и со мной может что-нибудь случиться. Команда считает, что мы должны делать за них разные работы. Мне это надоело, и может получиться большой конфликт, который поломает тут все, а может ничего и не случится. Сегодня все выяснится».^{119} Что автор имел в виду? Напомним, что он прослужил почти год, и, судя по предыдущим письмам, принимал нормы «дедовщины», отдавая ей предпочтение перед «уставщиной», т. е. вполне осознанно адаптировался в среду организованного насилия. Что значит это «команда считает»? Это может говорить о том, что автора этих писем собирались «опустить», поскольку без «козла отпущения» команды подобного рода не существуют. Самоубийство в данной ситуации оставалось последним и единственно возможным выходом. Он повесился недалеко от комендатуры, и в этом можно видеть его вызов всем системам организованного насилия — как уставной, так и не уставной.

Рационализация деятельности

Попадая из учебной части в войсковое соединение, солдат сталкивается с необходимостью как-то обозначить свою позицию по отношению к местным нравам и обычаям. Альтернативы, за редким исключением, нет, и ему приходится интегрироваться в действующую систему доминантных отношений. В целом, насколько я мог наблюдать жизнь Советской/Российской армии в период с 1987 по 2000 г., знаково-семиотическая оболочка «дедовщины» везде и всегда воспроизводится примерно одинаково, но степень реального физического насилия в разных местах колеблется от полного его отсутствия до убийств. То есть, к примеру, подавляющее большинство «дедов» и «духов» в воинских частях по всей стране будут различаться между собой габаритами подворотничков, углом изгиба кокард и т. п., но при этом молодых в одних частях никто и пальцем не трогает, в других их бьют только «за дело», в третьих их бьют «для профилактики», в четвертых — избивают постоянно, в пятых — насилуют и забивают насмерть.

Во многих воинских частях положение духов различается даже в разных подразделениях. Здесь проводить какие-то классификации невозможно — моральный климат и, следовательно, степень экстремализации отношений зависят от личностей доминантных лидеров. Однако нам удалось проследить некоторые общие закономерности. В нашей части положение духов было везде примерно одинаковое — весьма и весьма приниженное, подчиненное и бесправное. Общей была система знаков и символов принадлежности к эшелону элиты старослужащих. И, тем не менее, духи хозяйственного взвода, ремонтной роты и других рабочих подразделений отличались более раскованным поведением, большей свободой, большим участием в делах элиты, большей заинтересованностью в общей статусной системе. В свою очередь, деды этих подразделений практически никогда их не били.