Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Преклонив перед королевой колена, граф поцеловал ей ноги с почтением не меньшим, чем то, какое египтяне испытывали к богине Исиде [150] .
– Ах, граф, единственный мой друг, – пытаясь высвободиться, проговорила королева, – известно ли вам, что преподнесла мне герцогиня Диана?
– Она уезжает за границу, – ни секунды не колеблясь, ответил граф.
– Он угадал! – вскричала Мария Антуанетта. – Угадал! Увы, значит, об этом можно было догадаться?
150
Важнейшая
– Господи, государыня, конечно, – ответил граф. – В такое время можно вообразить что угодно.
– Но почему не уезжаете вы со своим семейством, раз это столь естественно? – воскликнула королева.
– Во-первых, я не уезжаю потому, что искренне предан вашему величеству и дал себе обещание – не вам, государыня, а себе – не оставлять вас ни на миг, пока будет бушевать грядущая буря. Мои братья не уедут потому, что мое поведение – пример для них, и наконец госпожа де Шарни никуда не уедет, поскольку сердечно, как мне кажется, любит ваше величество.
– Да, у Андреа благородное сердце, – с заметным холодком сказала королева.
– Вот потому она и не покинет Версаль, – подытожил граф де Шарни.
– Значит, вы будете подле меня, – проговорила королева тем же ледяным тоном, стараясь не дать почувствовать ревность или презрение.
– Ваше величество оказали мне честь и назначили лейтенантом королевской гвардии, – ответил граф. – Мой пост – в Версале, и я не покинул бы его, если бы ваше величество не поручили мне охранять Тюильри. Это вынужденное изгнание, сказали вы мне, и я отправился в изгнание. Графиня де Шарни порицала меня лишь за то – и это известно вашему величеству, – что я с нею не посоветовался.
– Это верно, – так же холодно согласилась королева.
– Сегодня, – упорно продолжал граф, – я счел, что мое место не в Тюильри, а в Версале. Не прогневайтесь, ваше величество, но я нарушил приказ и решил нести службу здесь. Напугана госпожа де Шарни происходящим или нет, хочет она уехать или не хочет – все равно я останусь подле королевы… разве что королева сломает мою шпагу. Что ж, в таком случае, не имея более права сражаться за нее и умереть на паркете Версаля, я всегда смогу отдать за нее жизнь у дверей, на улице.
Столько мужества и преданности было заключено в этих простых, вышедших из глубины сердца словах, что королеве пришлось спуститься с высот гордыни, за которой она пыталась скрыть чувство скорее человеческое, нежели королевское.
– Граф, – сказала она, – не произносите этих слов, не говорите, что умрете за меня, потому что я уверена – вы и впрямь на это способны.
– Напротив, я буду непрестанно их повторять! – вскричал граф де Шарни. – Я буду повторять их повсюду и сделаю, как обещаю, поскольку, боюсь, настало время, когда придется умереть всем, кто выказывал свою любовь к королям.
– Граф, граф, откуда столь роковые предчувствия?
– Увы, государыня, – покачав головой, отвечал де Шарни, – во времена роковой американской войны я тоже был охвачен лихорадкой, именуемой стремлением к независимости, которая ныне поразила все общество. Я тоже пожелал принять деятельное участие в просвещении рабов, как тогда говорилось, и вступил в масоны, меня приняли в тайное общество вместе с Лафайетом и Ламетами [151] .
151
Ламет, Теодор де (1756–1854) – член Законодательного собрания Франции; Шарль, Мало Франсуа (1757–1832) – его брат, депутат Учредительного собрания; Александр (1760–1829) – их брат, участник революции.
– Что же означают эти буквы?
– Lilia pedibus destrue – «Попри ногами лилии».
– И что же вы сделали?
– Я поступил честно и вышел из общества, но ведь на место одного ушедшего приходили двадцать новых членов. Так вот, то, что происходит сегодня, ваше величество, – это пролог великой драмы, которая тайно, втихомолку готовится уже двадцать лет во главе с людьми, возмущающими Париж, правящими в городской ратуше, сидящими в Пале-Рояле и взявшими Бастилию. Я узнаю лица бывших своих собратьев по обществу. Не следует заблуждаться, государыня: все происходящее свершается не по воле случая, эти события готовила длинная рука.
– О, неужели, мой друг, вы так считаете? – заливаясь слезами, воскликнула королева.
– Не плачьте, государыня, лучше попытайтесь понять, – ответил граф.
– Понять? Что? – подхватила Мария Антуанетта. – Я королева, повелительница двадцати пяти миллионов человек, которые рождены для того, чтобы мне повиноваться, а вместо этого бунтуют и убивают моих друзей? Нет, этого я никогда не смогу понять.
– И тем не менее вы должны понять, государыня. Ведь для ваших подданных, этих людей, рожденных вам повиноваться, вы сделались врагом, когда повиновение стало им в тягость, и, собираясь с силами, чтобы расправиться с вами, – для этого они и острят свои страшные зубы – они тем временем расправляются с вашими друзьями, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.
– Быть может, вы считаете, что они правы, а, господин философ? – властно осведомилась королева; взгляд ее блуждал, ноздри раздувались.
– Увы, ваше величество, они правы, – мягко и ласково ответил граф. – Ведь когда я прогуливаюсь по бульварам на прекрасных английских лошадях, в раззолоченном камзоле и с лакеями, на ливреях у которых серебра больше, чем нужно для пропитания трех семей, ваш народ, эти самые двадцать пять миллионов голодных людей спрашивают себя: чем я все это заслужил – я, такой же человек, как они.
– Заслужили, граф, вот этим! – вскричала королева, схватившись за эфес шпаги де Шарни. – Заслужили этой шпагой, которою ваш отец геройски сражался при Фонтенуа, ваш дед – при Стенкерке, ваш прадед – при Лансе и Рокруа, ваши предки – при Мариньяно, Иври, Азенкуре [152] . Дворянство служит французскому народу на войне, дворянство ценою собственной крови заработало золото, украшающее их камзолы, и серебро, которым расшиты ливреи их лакеев. Так не спрашивайте же больше, Оливье, как вы служите народу, – вы ведь и сами храбро сражаетесь шпагой, завещанной вам отцами.
152
Места крупных сражений, данных французам в XV–XVIII вв.