Анж Питу (др. перевод)

Дюма-отец Александр

– Государь, – отвечал Жильбер, – госпожа графиня пробудится там, куда вы прикажете ее отнести.

– Прекрасно! Тогда к королеве.

Людовик позвонил. Вошел офицер.

– Господин капитан, – сказал король, – графиня лишилась чувств, узнав новости из Парижа. Распорядитесь, чтобы ее отнесли к королеве.

– Сколько времени это может занять? – спросил Жильбер у короля.

– Минут десять, – ответил тот.

Жильбер протянул руку в сторону графини и произнес:

– Вы проснетесь через четверть часа.

По приказу офицера

вошли двое солдат и на двух креслах понесли графиню к королеве.

– Что вам еще угодно, господин Жильбер? – осведомился король.

– Государь, я прошу вас о милости, которая приблизит меня к вашему величеству и тем самым даст мне возможность быть вам полезным.

Король с недоумением посмотрел на собеседника и спросил:

– Что вы имеете в виду?

– Я хотел бы стать врачом в королевском дворце, – ответил Жильбер. – Это ни в ком не вызовет подозрений, поскольку пост этот, хоть и почетный, но без особого блеска и говорит скорее о доверии к тому, кто его занимает.

– Согласен, – ответил король. – Прощайте, господин Жильбер. Да, кстати: мои наилучшие пожелания Неккеру. Прощайте.

И, уже уходя, он воскликнул, так как никакое событие не могло заставить его позабыть о трапезе:

– Ужинать!

XXV. У королевы

Пока король упражнялся в философских битвах с революцией, делая попутно экскурсы в оккультные науки, королева, философ гораздо более серьезный и глубокий, собрала в своем просторном кабинете всех, кого она называла верными – скорее всего потому, что ни у кого из них не было еще возможности доказать или испытать свою верность.

И у королевы о событиях страшного дня рассказывалось во всех подробностях.

Она даже первой узнала обо всем, поскольку, зная ее бесстрашие, люди без колебаний предупреждали ее об опасности.

Королева сидела в окружении генералов, придворных, священников и дам своей свиты.

У дверей и за гобеленами, что завешивали дверные ниши, толпились молодые офицеры, полные задора, которые во всех этих беспорядках видели долгожданный случай блеснуть перед дамами оружием, как в былые времена на турнире.

Все эти близкие и верные трону люди внимательно слушали г-на де Ламбеска, который, будучи участником событий в Париже, прибыл теперь со своим покрытым тюильрийской пылью полком в Версаль и рассказывал о случившемся, утешая испуганных людей, тем более что некоторые из них, особы высокопоставленные, преувеличивали свалившееся на них несчастье.

Королева сидела за столом.

Это была уже не та кроткая и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая в самом начале этой истории пересекала северную границу с оливковой ветвью в руке. Это была даже не та изящная и красивая принцесса, которую мы видели входящей однажды вечером в сопровождении принцессы де Ламбаль в таинственную обитель Месмера и со смехом и недоверием садящейся перед пресловутой ванной, чтобы узнать свое будущее.

Нет, это была

надменная и решительная королева с нахмуренным лбом и презрительно искривленными губами, это была женщина, сердце которой уже лишилось частички переполнявшей его любви и вместо этого живительного и нежного чувства впитало первые капли желчи, беспрестанно вливавшейся ей в кровь.

И, наконец, это была женщина с третьего портрета в Версале – не Мария Антуанетта, не королева Франции, а та, которую уже не называли иначе, как австриячка.

Позади нее, в тени, приложив ладонь ко лбу и откинув голову назад, неподвижно полулежала на подушках дивана молодая женщина.

Это была г-жа де Полиньяк.

Завидя г-на де Ламбеска, королева сделала радостный жест, словно желая сказать: «Ну, наконец-то мы узнаем обо всем».

Господин де Ламбеск поклонился с виноватым видом, словно прося прощения за свои грязные сапоги, запыленный кафтан и погнутую саблю, не входившую до конца в ножны.

– Значит, вы прибыли из Парижа, господин де Ламбеск? – спросила королева.

– Да, ваше величество.

– И что там делает народ?

– Жжет и убивает.

– Из-за помутнения рассудка или из ненависти?

– Нет, из ярости.

Королева задумалась, как будто разделяла его мнение относительно народа. Затем, покачав головой, проговорила:

– Нет, принц, народ не подвержен беспричинной ярости. Не надо от меня ничего скрывать. Так что же это – безумие или ненависть?

– Я полагаю, что это – ненависть, дошедшая до безумия.

– Ненависть к кому? Вот видите, принц, вы опять колеблетесь. Берегитесь: если вы будете и дальше так рассказывать, то вместо того, чтобы выспрашивать вас, я пошлю одного из своих берейторов в Париж, который час будет ехать туда, час выяснять обстановку и еще час ехать обратно, и в результате через три часа он расскажет мне обо всем точно и наивно, как какой-нибудь гомеровский вестник.

Господин де Дре-Брезе с улыбкой на устах выступил вперед.

– Но, государыня, – проговорил он, – что вам за дело до ненависти народа. Это вас не касается. Народ может ненавидеть кого угодно, только не вас.

Но королева даже не обратила внимания на лесть.

– Ну же, принц, рассказывайте! – обратилась она к де Ламбеску.

– Что ж, я не спорю, народом движет ненависть.

– Ко мне?

– Ко всем, кто стоит над ним.

– Так-так! Дело именно в этом, я чувствую, – решительно подытожила королева.

– Я ведь солдат, ваше величество, – заметил принц.

– Прекрасно, вот и говорите как солдат. Так что же, по-вашему, следует делать?

– Ничего, государыня.

– Как это – ничего? – воскликнула королева, воспользовавшись ропотом, поднявшимся при этих словах среди расшитых камзолов и золоченых шпаг ее окружения. – Что значит ничего? Вы, лотарингский принц, в то время как народ, по вашим же словам, жжет и убивает, заявляете королеве Франции, что с этим ничего не поделать?