Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Людовик замолчал, решив, что сказал довольно, чтобы угодить обеим сторонам.
Бедный король! Произнеси он подобную фразу в Национальном собрании, ему не только рукоплескали бы, но и напечатали бы назавтра это высказывание во всех придворных газетах.
Однако этой аудитории, состоявшей из двух заклятых врагов, его философия примирения пришлась не по вкусу.
– С позволения вашего величества, – не унимался Жильбер, – я хочу попросить графиню повторить то, что она только что сказала, то есть, что она меня не знает.
–
– Я не знаю доктора Жильбера, – отчеканила Андреа.
– Но вы знали другого Жильбера, моего тезку, чье преступление тяготеет надо мной?
– Да, – признала Андреа, – я его знаю и считаю человеком бесчестным.
– Государь, мне не пристало допрашивать графиню, – заметил Жильбер. – Не соблаговолите ли вы спросить у нее, чем этот бесчестный человек ей досадил?
– Графиня, вы не можете отказать доктору в столь справедливой просьбе.
– Чем он досадил, – ответила Андреа, – известно королеве, поскольку она своею рукой расписалась на письме, в котором я просила арестовать этого человека.
– Однако, – возразил король, – того, что королева убеждена в вашей правоте, вовсе не достаточно, – я тоже хочу в ней убедиться. Королева есть королева, но король-то я.
– Знайте же, государь, что упомянутый в письме Жильбер шестнадцать лет назад совершил страшное преступление.
– Ваше величество, благоволите спросить у госпожи графини, сколько теперь лет этому человеку.
Король повторил вопрос.
– Лет тридцать, может быть, года тридцать два.
– Государь, раз преступление было совершено шестнадцать лет назад, его совершил не мужчина, а ребенок, и если этот мужчина в течение шестнадцати лет скорбит о содеянном, то не заслуживает ли он известного снисхождения?
– Выходит, вы знаете Жильбера, о котором идет речь? – спросил король.
– Знаю, государь.
– И в вину ему можно поставить лишь проступок, совершенный в юности?
– Мне известно, что с того дня, как он совершил – я не скажу «этот проступок», ваше величество, поскольку я не столь снисходителен, как вы – с того дня, как он совершил это преступление, никто на свете не может его ни в чем упрекнуть.
– Да, если не считать того, что он, обмакивая свое перо в яд, сочинял гнусные пасквили.
– Государь, благоволите спросить у графини, – отозвался Жильбер, – не является ли действительной причиной ареста этого Жильбера стремление дать возможность его врагам, точнее врагине, завладеть некой шкатулкой, содержащей бумаги, которые могут скомпрометировать одну знатную придворную даму?
По телу Андреа с ног до головы пробежала дрожь.
– Сударь! – прошептала она.
– Что это за шкатулка, а, графиня? – заинтересовался король, от которого не укрылись ни дрожь графини, ни ее бледность.
– О, сударыня, – вскричал Жильбер, чувствуя, что одерживает верх, – только не надо всяких уловок и уверток! Довольно лжи и с вашей, и с
– Говорите, что вам угодно, сударь, – ответила графиня, – однако мне сказать нечего, потому что я вас не знаю.
– И о шкатулке вам тоже ничего не известно?
Сжав кулаки, графиня до крови кусала свои бледные губы.
– Нет, – наконец ответила она, – о ней мне известно не больше, чем о вас.
Однако эти слова дались ей с таким трудом, что она покачнулась, словно статуя на постаменте во время землетрясения.
– Берегитесь, сударыня, – предупредил Жильбер, – как вы, должно быть, помните, я – ученик человека по имени Жозеф Бальзамо, и он передал мне свою власть над вами. Ответите вы на мой вопрос или нет? Что с моей шкатулкой?
– Нет, – в невыразимом смятении воскликнула графиня, сделав движение в сторону двери. – Нет, нет и нет!
– Ладно же! – угрожающе воздев руку и тоже побледнев, проговорил Жильбер. – Так пусть же под гнетом моей несокрушимой воли согнется твоя железная душа, расколется твое алмазное сердце. Ты не желаешь говорить, Андреа?
– Нет! Нет! – в ужасе бросила графиня. – На помощь, государь, на помощь!
– Ты заговоришь, – откликнулся Жильбер, – и никто, будь то сам король или бог, не вырвет тебя из моей власти. Ты заговоришь, ты откроешь свою душу перед августейшим свидетелем этой тягостной сцены; все, что скрыто в тайниках ее сознания, все, что лишь бог может читать в самых тайных глубинах души, – все это, государь, вы узнаете от нее самой, хотя она и отказывается говорить. Спите, графиня де Шарни, спите и говорите, я так хочу!
Едва прозвучали эти слова, как раздавшийся было крик графини пресекся, она опустила руки, ноги ее подкосились и, не находя опоры, Андреа рухнула в объятия к королю, который, дрожа, усадил ее в кресло.
– О таком я лишь слышал, но никогда не видел, – проговорил Людовик XVI. – Она ведь впала в магнетический сон, не так ли, сударь?
– Да, государь. Теперь возьмите графиню за руку и спросите, почему она велела меня арестовать, – твердо отчеканил Жильбер, как будто только он имел право здесь распоряжаться.
Людовик, ошеломленный столь необычной сценой, отступил назад, чтобы убедиться, что сам он не спит и все происходящее ему не грезится, затем, словно математик, заинтересованный новым вариантом решения задачи, подошел к графине и взял ее за руку.
– Итак, графиня, выходит, это вы велели арестовать доктора Жильбера? – спросил он.
Несмотря на сон, графиня сделала последнее усилие: она вырвала у короля свою руку и громко воскликнула:
– Нет! Я не стану ничего говорить!