Анж Питу (др. перевод)

Дюма-отец Александр

– Но, государь, признайте…

– Что я не должен есть, когда голоден? Нет, – спокойно покачав головой, проговорил король.

– Я не об этом, я говорю о народе.

– А-а…

– Вы должны признать, что народ не прав.

– Не прав, что поднял восстание, не более того. Давайте посмотрим, что у нас за министры. Сколько из них за время нашего правления действительно заботились о народном благе? Двое: Тюрго и господин де Неккер. Вы с вашей компанией заставили их прогнать. Из-за одного разразился бунт, из-за другого, быть может, вспыхнет революция. Теперь поговорим о других. Очаровательные люди, не так ли? Господин де Морепа, креатура моих тетушек и сочинитель песенок! Но петь должны не министры, петь должен народ. Господин де Калонн? Он славится лишь своими острыми

словечками. Придите к нему как-нибудь и попросите о чем угодно, и он вам ответит: «Если это возможно, считайте, что это уже сделано, если невозможно – значит, будет сделано». А такое словечко стоит народу миллионов сто. Поэтому не удивляйтесь, что он находит его не столь остроумным, как считаете вы. Поймите же, сударыня: если я держу при себе тех министров, что обирают народ, и гоню тех, кто его любит, то тем самым вовсе его не успокаиваю и не прививаю ему любовь к правительству.

– И поэтому он имеет право бунтовать? Не вздумайте высказать эту мысль прилюдно! Нет, ей-богу, я рада, что вы изволили высказаться лишь в моем присутствии. Что было бы, если бы вас услышали!

– Да, да, – отозвался король, – все это я уже выучил наизусть. Я прекрасно знаю, что, услышь меня все эти ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи, они лишь пожали бы плечами у меня за спиной. Но все они мне жалки, эти Полиньяки, которые обдирают вас как липку, тем самым позорят, и которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам миллион двести тысяч ливров; эти Сартины, которым я пожаловал пенсию в девяносто тысяч ливров и которые получили от вас двести тысяч ливров в качестве вспомоществования; этот принц Цвейбрюккенский, которому вы принудили меня дать девятьсот сорок пять тысяч ливров для уплаты долгов; эти Мари де Лаваль и госпожа де Маньенвиль, получившие по восемьдесят тысяч ливров пенсиона; Куаньи, облагодетельствованный как только возможно, который однажды, когда я решил уменьшить ему жалованье, зажал меня в угол между дверями и отдубасил бы, не сделай я так, как он хотел. Это же все ваши друзья, не так ли? Нечего сказать, вот друзья так друзья. Сейчас я вам кое-что скажу, хотя вы и не поверите, что это правда: если бы все эти ваши друзья были не при дворе, а в Бастилии, народ стал бы ее укреплять, а не разрушать.

– О! – не сдержав гневного жеста, выдохнула королева.

– Говорите что угодно, но так оно и есть, – безмятежно отозвался Людовик XVI.

– Ничего, скоро у вашего любимого народа не будет повода ненавидеть моих друзей, потому что они покидают страну.

– Как, они уезжают? – вскричал король.

– Вот именно, уезжают.

– Полиньяк со своими женщинами?

– Да.

– Слава тебе господи, тем лучше! – воскликнул король.

– Как это тем лучше? Как это слава тебе господи? И вы нисколько не сожалеете?

– Нисколько, пусть едут. Может быть, им не хватает денег на отъезд? Я дам им денег, и они-то впустую не пропадут, уверяю вас. Скатертью дорога, господа! Скатертью дорога, судари! – с очаровательной улыбкой заключил король.

– О да, разумеется, – проговорила королева. – Вы, я вижу, одобряете трусов.

– Ага, значит, вы все-таки отдаете им должное?

– Но они же не уезжают, – вскричала королева, – они дезертируют!

– Какая разница, главное, чтоб их здесь не было.

– Какая низость, подумать только! Это ведь ваши родственники им насоветовали.

– Мои родственники посоветовали всем вашим фаворитам уехать? Никогда бы не подумал, что они настолько мудры. А кто, скажите, в моем семействе оказал мне эту услугу – я хочу его поблагодарить.

– Ваша тетушка Аделаида и братец д’Артуа.

– Мой брат д’Артуа! А не кажется ли вам, что он и сам последует собственному совету? Неужели он тоже уедет?

– А почему бы и нет? – поддела короля Мария Антуанетта.

– Да услышь вас господь! – воскликнул Людовик XVI. – Пусть господин д’Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: скатертью дорога, братец, скатертью дорога!

– Как! Собственному брату? – изумилась Мария Антуанетта.

– Хоть он и брат, но ведет себя неподобающе. Я знаю, этому мальчику не занимать остроумия

и отваги, но он безмозгл: строит из себя утонченного французского принца времен Людовика Тринадцатого, а на самом деле – сплетник и наглец, который компрометирует вас, супругу Цезаря.

– Цезаря? – с едкой иронией переспросила королева.

– Или Клавдия [153] , если это вам больше по вкусу, – отозвался король. – Вы же знаете, сударыня, что Клавдий, как и Нерон, тоже был Цезарем.

Королева опустила голову. Такое историческое хладнокровие привело ее в замешательство.

– Клавдий, – тем временем продолжал король, – раз уж вы предпочитаете его Цезарю, однажды вечером, как вам известно, был вынужден закрыть версальские ворота, чтобы проучить вас за то, что вы вернулись во дворец слишком поздно. Этим уроком вы обязаны графу д’Артуа. Так что жалеть о нем я не стану. Что же до моей тетушки – вам самой все о ней известно. Еще одна особа, достойная быть родственницей Цезаря. Но о ней я молчу, поскольку она моя тетушка. Если она уедет, то и по ней я плакать не стану. Точно так же, как и по графу Прованскому. Неужто вы полагаете, что я буду по нему скучать? Он уезжает? Скатертью дорога.

153

В Древнем Риме имя Цезаря (Юлия) стало императорским титулом. Жена Клавдия Мессалина прославилась своим чудовищным распутством.

– Нет, он не говорит, что собирается ехать.

– Очень жаль. Видите ли, дорогая моя, граф Прованский на мой вкус слишком уж хорошо знает латынь и вынуждает меня разговаривать по-английски, чтобы не ударить перед ним лицом в грязь. Это ведь он навязал нам на шею Бомарше, своею волей засадив его не то в Бисетр, не то в Фор-Левек, не знаю точно куда, за что господин де Бомарше достойно нам отплатил. Значит, граф Прованский остается? Тем хуже, тем хуже. Знаете, государыня, из вашего окружения я знаю лишь одного порядочного человека – господина де Шарни.

Королева залилась краской и отвернулась.

– Мы говорили о Бастилии, – помолчав немного, продолжал король. – Вы, кажется, сожалели, что она пала?

– Но вы хотя бы сядьте, ваше величество, – предложила королева. – По-моему, вы хотите еще многое мне сказать.

– Нет, благодарю вас, я предпочитаю беседовать на ходу. Я это делаю ради своего здоровья, до которого никому нет дела: ем-то я хорошо, а вот перевариваю плохо. Известно вам, что в эту минуту говорят обо мне? «Король поужинал и теперь спит». А вы сами видите, как я сплю. Я расхаживаю перед вами, пытаясь переварить свой ужин и беседуя о политике с собственной женой. Ах, сударыня, это искупление!

– Что же вы искупаете, скажите на милость?

– Я искупаю грехи века, козлом отпущения которого я являюсь; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дюбарри, Олений парк; искупаю беднягу Латюда [154] , вот уже тридцать лет гниющего в тюрьмах и в страданиях обретающего бессмертие. Вот кто должен ненавидеть Бастилию! Бедный мальчик! Ах, сударыня, сколько я наделал глупостей, глядя сквозь пальцы на глупости других! Я позволял преследовать философов, экономистов, ученых, литераторов. Господи, ведь этим людям так хотелось меня любить! Если бы они меня полюбили, то сделались бы счастьем и славой моего правления. Вот господин Руссо, к примеру, столь противный де Сартину и прочим. Я видел его однажды – знаете, в тот день, когда вы пригласили его в Трианон. Он был в плохо вычищенной одежде, это правда, с длинной бородой, это тоже правда, в остальном же – весьма достойный человек. Вот если бы я в своем просторном сером кафтане и со сползшими наполовину чулками подошел к нему и сказал: «А что, господин Руссо, не пособирать ли нам мхи в лесу Виль-д’Авре?»

154

Латюд, Жан Анри (1725–1805) – авантюрист, из-за распрей с маркизой де Помпадур просидевший в тюрьмах тридцать пять лет.