Анж Питу

Дюма-отец Александр

Скоро я навещу вас и расскажу о новом способе аренды, распространенном в Америке. Он состоит в том, чтобы делить урожай между фермером и землевладельцем. По моему мнению, такой способ близок к обычаям первобытных времен, а главное, угоден Богу.

С братским приветом Оноре Жильбер, гражданин Филадельфии».

– Ну и ну! – проговорил Питу. – Вот уж письмо так письмо.

– Не правда ли? – переспросил Бийо.

– Да, дорогой отец, – сказала Катрин, – но я сомневаюсь, что жандармский лейтенант был того же мнения.

– Отчего это?

– Оттого, что письмо доктора Жильбера может, по-моему, повредить не только ему самому, но и вам.

– Ладно, – сказал Бийо, – что с тобой толковать, ты известная трусиха. Как бы там ни было, вот брошюра, а вот и дело для тебя, Питу. По вечерам ты будешь читать ее нам.

– А днем?

– А днем будешь пасти овец и коров. Вот тебе брошюра.

И фермер достал из седельной кобуры одну из тех брошюрок в красной обложке, какие во множестве публиковались в то время с разрешения властей либо без оного.

В последнем случае, правда, автор рисковал отправиться на галеры.

– Прочти-ка мне название, Питу, чтобы я по крайней мере знал, о чем тут речь. Остальное ты прочтешь мне позже.

Питу взглянул на первую страницу и прочел слова, с тех пор сделавшиеся от частого употребления весьма зыбкими и неопределенными, но в то время находившие искренний отклик во всех сердцах: «О независимости человека и свободе наций».

– Что ты на это скажешь, Питу? – спросил фермер.

– Скажу, господин Бийо, что мне сдается: независимость и свобода – это одно и то же; господин Фортье выгнал бы моего покровителя из класса за плеоназм.

– Плеоназм это или нет, но эту книгу написал настоящий мужчина, – сказал фермер.

– И все-таки, отец, – сказала Катрин, повинуясь безошибочному женскому чутью, – спрячьте ее, умоляю вас! Из-за нее с вами может стрястись беда. Я, например, дрожу при одном только ее виде.

– Отчего же это она повредит мне, если не повредила автору?

– А откуда вы знаете, что она ему не повредила? Письмо написано неделю назад и пришло только сегодня, хотя вообще письма из Гавра доходят к нам гораздо быстрее. А я тоже получила сегодня утром письмо.

– От кого это?

– От Себастьена Жильбера, который тоже вспомнил о нас; он многое поручил мне передать своему молочному брату Питу; у меня это совсем вылетело из головы.

– И что же он пишет?

– А вот что: его отец уже три дня как должен был приехать в Париж, но так до сих пор там не появился.

– Мадмуазель права; мне тоже не нравится это опоздание, – сказал Питу.

– Замолчи, заячья душа, и ступай читать трактат доктора; тогда ты станешь не только ученым, но еще и мужчиной! – воскликнул фермер.

Так разговаривали французы в ту пору, ибо стояли на пороге десятилетия, когда французская нация принялась подражать греческой и римской истории со всеми ее составляющими: самоотвержением, проскрипциями, победами и рабством.

Питу взял книгу с величайшим почтением, чем окончательно покорил сердце фермера.

– А теперь скажи-ка, – спросил тот у Питу, – ты обедал?

– Нет, сударь, – отвечал Питу, сохраняя тот полублагоговейный, полугероический вид, какой принял, получив книгу.

– Он как раз собирался пообедать, когда его выгнали из дому, – сказала девушка.

– Ну что ж! – сказал Бийо. – Ступай к мамаше Бийо и скажи, чтобы она покормила тебя тем, что едят у нас на ферме, а завтра приступишь к работе.

Питу бросил на господина Бийо благодарный взгляд и в сопровождении Катрин отправился на кухню, где единовластно правила госпожа Бийо.

Глава 6.

БУКОЛИКИ

Госпожа Бийо была дородная матрона лет тридцати пяти – тридцати шести, круглая, как шар, свежая, пышная, сердечная; она без устали сновала между двумя голубятнями, между стойлами для коров и овец, словно многоопытный генерал, объезжающий расположение войск; она производила смотр своим горшкам и сковородкам; ей довольно было одного взгляда, чтобы определить, все ли в порядке, довольно было повести носом, чтобы узнать, не следует ли подбросить в кастрюльки тмина и лаврового листа; по привычке она вечно ворчала, но и в мыслях не имела досадить этим ворчанием мужу, которого уважала не меньше, чем самых важных персон, дочери, которую любила сильнее, чем г-жа де Севинье г-жу де Гриньян, или батракам, которых кормила так, как ни одна фермерша в округе. Поэтому за право работать на г-на Бийо шли споры. К несчастью, и здесь, как на небесах, было много званых, но мало избранных.

Со своей стороны Питу, как мы видели, не был зван, но был избран. Он в полной мере оценил свое счастье, когда слева от него на стол легла золотистая буханка хлеба, справа поместился кувшин с сидром, а перед ним возник кусок свежепросоленной свинины. С тех пор, как Питу потерял мать, а тому уже минуло пять лет, он не едал так не то что по будням, но даже и по праздникам, Поэтому, уминая хлеб, смакуя свинину и запивая все это большими глотками сидра, Питу, и без того полный признательности, ощущал, как растет его восхищение фермером, его почтение к фермерше и любовь к их дочери, Одно только омрачало его настроение – мысль об унизительной обязанности пасти коров и овец, которую ему придется выполнять днем: уж больно занятие это не соответствовало делу, каким ему предстояло заниматься вечерами и какое имело своей целью усвоение человечеством возвышеннейших истин бытия и философии.

Питу продолжал обдумывать свое положение и после обеда, причем превосходный этот обед оказал немалое влияние на ход его размышлений. Насытившись, он взглянул на вещи иначе. Он рассудил, что даже олимпийским богам и полубогам случалось пасти коров и овец и, следовательно, он напрасно счел это занятие столь оскорбительным для своего достоинства.

Аполлон, оказавшись в сходном положении, то есть будучи изгнан с Олимпа, подобно тому, как он, Питу, был изгнан из квартала Пле тетушкой Анжеликой, стал пастухом у Адмета. Правда, Адмет был король-пастух, но Аполлон-то был бог.

Геракл был скотником или кем-то вроде того, ибо, если верить мифам, таскал за хвосты коров Гериона, а уж с какой стороны подходить к коровам – с хвоста или с головы – это дело привычки; как ни крути, тот, кто имеет дело с коровами, то бишь со скотом, – скотник и никто иной.

Более того, Титир, о котором рассказывает Вергилий, – тот, что лежит под буком и в таких прекрасных стихах благодарит Августа за свой покой, тоже был пастухом. Наконец, и Мелибей, так поэтически жалующийся на необходимость расстаться с родными краями, носил то же звание.