Анж Питу
Шрифт:
При виде парламентариев защитники крепости, ведущие огонь во втором дворе, прекращают стрелять; они делают депутатам знак приблизиться, и те в самом деле приближаются, поскальзываясь в крови, перешагивая через трупы, помогая подняться раненым.
Благодаря им народ получает передышку. Трупы и раненых уносят, и во дворе остаются лишь лужи крови, обагряющие его серые камни.
Защитники крепости больше не стреляют. Бийо выходит на площадь, чтобы уговорить осаждающих также прекратить стрельбу. В воротах он встречает Гоншона. Тот, безоружный, невозмутимо идет вперед, словно движимый некоей потусторонней силой; кажется, ему не страшны ни пули, ни ядра.
– Ну, – спрашивает он у Бийо, – что там с депутацией?
– Она вошла в крепость, прекратите огонь.
– Это бесполезно, – говорит Гоншон так уверенно, как будто Господь дозволил ему заглянуть в будущее. – Комендант не согласится.
– Не важно, мы должны уважать военные законы, раз мы стали солдатами.
– Ладно, – кивает Гоншон.
Подозвав двух парижан, которые, судя по всему, помогали ему управлять всей этой человеческой массой, Гоншон приказал:
– Ступайте, Эли и Юллен, и чтобы я не слышал ни единого выстрела.
По слову своего командира адъютанты нырнули в толпу, и вскоре гром выстрелов начал стихать, а затем и вовсе умолк.
На площади наступила тишина. Народ воспользовался минутами покоя, чтобы позаботиться о раненых, число которых достигло тридцати пяти или даже сорока.
В тишине раздался бой часов: било два. Наступление началось в полдень. Значит, сражение шло уже два часа.
Бийо вернулся на свой пост; Гоншон последовал за ним.
Он тревожно поглядывал на ворота, не скрывая своего нетерпения.
– Что с вами? – спросил его Бийо.
– Со мною то, что если через два часа мы не возьмем Бастилию, все пропало.
– Отчего же?
– Оттого, что двор узнает, чем мы тут заняты, и пришлет сюда швейцарцев Безанваля и драгунов Ламбеска, так что мы окажемся между двух огней.
Бийо не мог не признать, что Гоншон совершенно прав. Наконец в воротах показались депутаты. По их унылому виду было ясно, что они ничего не добились.
– Ну, что я говорил! – воскликнул Гоншон, сияя от радости. – Предсказанное свершится: эта проклятая крепость обречена.
Даже не расспросив ни о чем парламентариев, он выбежал из первого двора с криком:
– К оружию! К оружию, дети мои! Комендант не желает сдаваться!
В самом деле, не успел комендант прочесть письмо Флесселя, как лицо его просветлело, и он воскликнул:
– Поздно, господа парижане, вы желали сражения, и вы его получили.
Парламентарии настаивали, перечисляли все беды, к которым может привести упорство де Лоне. Но он не пожелал слушать никаких доводов и в заключение сказал парламентариям то же самое, что два часа назад услышал от него Бийо: «Уходите или я прикажу расстрелять вас».
И депутация удалилась.
На сей раз де Лоне перешел в наступление первым. Казалось, он захмелел от нетерпения. Депутаты еще не покинули двор крепости, как волынка маршала Саксонского принялась выводить свою мелодию. Три человека упали: один был убит, двое – ранены.
Из этих двоих один был французский гвардеец, а другой – парламентарий.
При виде этого человека, утопающего в крови, хотя возложенная на него миссия делала его личность неприкосновенной, толпу вновь охватила ярость.
Адъютанты Гоншона, как прежде, заняли места подле него; за время передышки оба успели сходить домой переодеться: ведь один жил рядом с Арсеналом, а другой – на улице Шаронн.
Юллен, в прошлом женевский часовщик, ставший затем егерем маркиза де Конфлана, возвратился из дому в ливрее, похожей на мундир венгерского офицера.
Эли, бывший офицер полка ее величества, надел свой старый мундир, дабы парижане не думали, что армия на их стороне, и чувствовали себя более уверенно.
Обе стороны вновь открыли огонь и вели его с еще большим ожесточением, чем прежде.
В это время плац-майор Бастилии, господин де Лосм, подошел к коменданту.
Этот отважный и честный солдат остался гражданином; ему больно было видеть то, что происходит, и больно думать о том, что может произойти.
– Сударь, – сказал он коменданту, – известно ли вам, что у нас нет провианта?
– Мне это известно, – отрезал де Лоне.
– Вдобавок у нас нет приказа – это вам также известно?
– Прошу прощения, господин де Лосм, у меня есть приказ держать ворота Бастилии закрытыми, на этот предмет мне и доверили ее ключи – Сударь, ключи служат не только для того, чтобы закрывать двери, но и для того, чтобы их открывать. Вы пожертвуете всем гарнизоном, но не спасете крепости. Вы подарите мятежникам две победы в один день. Взгляните на этих людей: мы убиваем их, а они вновь вырастают среди камней. Утром их было пять сотен, три часа назад их было десять тысяч, теперь их шестьдесят тысяч, завтра их будет сто тысяч. Когда наши пушки замолчат, а рано или поздно им придется замолчать, у этих людей достанет сил разрушить Бастилию голыми руками.
– Вы говорите, как человек штатский, господин де Лосм.
– Я говорю, как француз, сударь. Я думаю, что, поскольку его величество не давал нам приказа.., а господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение, вы могли бы принять это предложение, разместить в крепости сто человек из городской милиции и тем предотвратить несчастья, которых я опасаюсь.
– По вашему мнению, господин де Лосм, нам следует повиноваться парижским городским властям?
– Да, если мы не имеем прямых указаний его величества.
– Ну что ж, – сказал де Лоне, отводя де Лосма в угол двора, – в таком случае прочтите вот это, господин де Лосм.
И он подал плац-майору маленький листок бумаги.
Плац-майор прочел:
«Держитесь: я морочу парижанам голову кокардами и посулами. К вечеру господин де Безанваль пришлет вам подкрепление.
Де Флесселъ».
– Как попала к вам эта записка, сударь? – спросил плац-майор.
– Она была в конверте, который принесли мне господа парламентарии. Они полагали, что вручают мне приглашение сдать Бастилию, а вручили приказ защищать ее.