Анж Питу
Шрифт:
Огонь охватил мост, впился острыми зубами в деревянный настил, зазмеился по опорам.
Крик радости, послышавшийся во дворе, повторила вся площадь. Люди видели поднимающийся из-за стен дым. Они не знали толком, в чем дело, но подозревали, что в крепости происходит что-то гибельное для ее защитников.
В самом деле, раскалившиеся от огня цепи оторвались от столбов. Мост, наполовину сломанный, наполовину сгоревший, дымящийся, потрескивающий, рухнул вниз.
Тут за дело взялись пожарники со своими насосами. Комендант приказал открыть огонь, но инвалиды отказались ему повиноваться.
Команды де Лоне выполняли одни лишь швейцарцы. Но они не умели обращаться с пушками, и пушки замолчали.
Напротив, французские гвардейцы, воспользовавшись прекращением артиллерийского огня, приставили фитиль к своей пушке; третьим выстрелом им удалось разбить ворота.
Комендант стоял на вершине одной из башен, пытаясь разглядеть, не идет ли обещанное подкрепление, когда вдруг заметил поднимающиеся снизу клубы дыма. Именно после этого он сбежал по лестнице вниз и приказал артиллеристам открыть огонь.
Отказ инвалидов привел его в отчаяние. А увидев разбитые ворота, он понял, что все кончено.
Господин де Лоне знал, что его ненавидят. Он сознавал, что ему не спастись. С самого начала сражения его не покидала мысль о том, чтобы погубить себя вместе с Бастилией.
Убедившись, что сопротивление бесполезно, он выхватывает из рук артиллериста фитиль и устремляется в подвал, где хранятся боеприпасы.
– Порох! – в ужасе восклицают разом два десятка голосов. – Порох! Порох!
Эти люди увидели фитиль в руках коменданта и угадали его намерение. Два солдата бросаются ему наперерез и приставляют штыки к его груди в тот самый момент, когда он берется за ручку двери.
– Вы можете убить меня, – говорил де Лоне, – но, перед тем как испустить дух, я все-таки успею швырнуть этот фитиль в бочонок с порохом; тогда вы взлетите на воздух все разом – и осаждающие и осаждаемые.
Солдаты уступают. Штыки по-прежнему приставлены к груди де Лоне, но команды отдает он, ибо все понимают, что их жизнь – в его руках. Все словно оцепенели. Наступающие замечают, что происходит нечто странное. Они устремляют взгляды в глубь двора и видят коменданта, готового погубить и себя и всех кругом.
– Послушайте, – говорит де Лоне, – вы видите, что в моей власти погубить вас всех; предупреждаю: если хотя бы один из вас войдет в этот двор, я подожгу порох.
Тем, кто слышат эти слова, кажется, что земля дрогнула у них под ногами.
– Чего вы хотите? Чего вы требуете? – кричат несколько человек, и в голосе их слышен ужас.
– Я хочу почетной капитуляции.
Однако осаждающие не верят словам де Лоне, продиктованным отчаянием; они хотят во что бы то ни стало войти в крепость. Возглавляет их ряды Бийо. Внезапно он вздрагивает и бледнеет; он вспоминает, зачем пришел к стенам Бастилии.
– Стойте! – кричит Бийо, бросаясь к Эли и Юллену. – Заклинаю вас именем пленников, стойте!
И эти люди, готовые пожертвовать своей жизнью ради победы, отступают, в свой черед бледнея и трепеща.
– Чего вы хотите? – вновь задают они коменданту вопрос, который уже задавали солдаты гарнизона.
– Я хочу, чтобы все покинули территорию Бастилии, – отвечает де Лоне. – Я не буду вести никаких переговоров до тех пор, пока в крепости останется хотя бы один посторонний.
– Однако, – возражает Бийо, – в наше отсутствие вы сможете привести здесь все в боевой порядок.
– Если мы не договоримся о капитуляции, мы вернемся туда, где находимся теперь: я – к этим воротам, вы – к тем.
– Вы даете слово?
– Слово дворянина.
Некоторые осаждающие недоверчиво покачали головами.
– Даю слово дворянина! – повторил де Лоне. – Здесь есть люди, не верящие слову дворянина?
– Нет, нет, мы верим! – ответили пять сотен голосов.
– Пусть мне принесут бумагу, перо и чернила. Приказ коменданта был исполнен в мгновение ока.
– Хорошо, – сказал де Лоне; затем он обратился к своим противникам:
– А вы все ступайте прочь.
Бийо, Юллен и Эли подали пример и вышли первыми.
Остальные последовали за ними.
Де Лоне отложил фитиль и, положив бумагу на колено, начал набрасывать условия капитуляции.
Инвалиды и швейцарцы, понимая, что решается их судьба, молча, объятые священным трепетом, следили за ним.
Прежде чем положить перо, де Лоне оглянулся. Дворы были пусты.
Меж тем снаружи мгновенно узнали обо всем, что произошло внутри.
Как и предсказывал де Лосм, народу на площади становилось все больше и больше: люди словно выходили из-под земли. Бастилию окружало уже около ста тысяч человек.
Тут были не только рабочие, но и граждане всех сословий, не только мужчины, но и дети, и старики.
И каждый был вооружен, каждый что-то кричал.
То там, то сям мелькали заплаканные, растрепанные женщины, заламывающие руки и в отчаянии проклинающие каменную громаду.
Это были матери, у которых Бастилия только что отняла сыновей, жены, у которых Бастилия только что отняла мужей.
Меж тем уже несколько минут Бастилия не грохотала, не изрыгала пламени и дыма. Бастилия погасла. Бастилия стала нема, как могила.
Нечего было и пытаться сосчитать следы пуль, избороздившие ее стены. Каждый постарался принять участие в наступлении на это гранитное чудовище, зримое воплощение тирании.
Поэтому, когда в толпе узнали, что страшная Бастилия вот-вот капитулирует, что комендант обещал сдать ее народу, никто не смог в это поверить.
Охваченная сомнениями, в молчании, толпа ждала развязки, когда вдруг в одной из амбразур показалась шпага, на конце которой белел лист бумаги.
Однако между этим письмом и толпами наступающих пролегал ров – широкий, глубокий, наполненный водой.