Анж Питу
Шрифт:
– Ах, как это хорошо, как прекрасно! – вскричала Мария-Антуанетта и, пылко обняв графиню, пожала руку герцогине де Полиньяк.
Однако обе дамы, вместо того чтобы гордо поднять голову, побледнели.
Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась высвободиться из объятий королевы, но та крепко прижимала ее к себе.
– Быть может, – пробормотала Диана де Полиньяк, – , вы, ваше величество, не совсем хорошо понимаете, что именно мы имеем честь предложить вам, дабы отвратить от вашего трона и от самой вашей особы бедствия, причиной которых может оказаться ваша драгоценная дружба. Есть мучительное средство, тяжкая жертва, которую мы, однако, обязаны принести, ибо такова печальная необходимость.
Тут настал черед королевы побледнеть, ибо в скромной и сдержанной речи герцогини она под маской отважной и преданной дружбы различила мучительный страх.
– Не мешкайте, герцогиня, – приказала она, – будьте откровенны со мной. О какой жертве идет речь?
– О, сударыня, жертву должны принести одни мы, – был ответ Дианы. – Мы, Бог знает почему, сделались для французов предметом ненависти; избавив ваш двор от своего присутствия, мы вернем ему прежний блеск, вернем вам любовь народа, которую наше присутствие гасит либо извращает.
– Вы хотите покинуть меня? – гневно воскликнула королева. – Кто это сказал? Кто это придумал?
Потерянно взглянув на потупившуюся графиню Жюль, королева тихонько отстранила ее от себя.
– Не я, – отвечала графиня Жюль. – Я, напротив, хочу остаться рядом с вами.
Однако тон, каким были произнесены эти слова, говорил: «Прикажите мне уехать, и я уеду».
О священная дружба, священная цепь, способная связать королеву и служанку неразрывными узами! О священная дружба, которой приносится больше жертв, чем любви и честолюбию, этим благородным болезням сердца человеческого. Королева разом разбила алтарь, возведенный ею в собственном сердце; одного-единственного взгляда ей достало, чтобы увидеть то, чего она не могла разглядеть в течение десяти лет: холодности и расчетливости; пусть оба порока были простительны, объяснимы, быть может, даже законны, но разве может измена того, кто предал свою любовь, казаться простительной, объяснимой, законной тому, кто еще любит?
Мария-Антуанетта отомстила за причиненную ей муку лишь холодным взглядом, которым смерила свою подругу с ног до головы.
– Так вот каково ваше мнение, герцогиня Диана! – сказала она, прижимая руку к груди и дрожа, как в лихорадке.
– Увы, сударыня, – отвечала та, – я слушаюсь не своих желаний, но велений судьбы.
– Разумеется, герцогиня, – отвечала Мария-Антуанетта. – А вы, графиня? – обратилась она к графине Жюль.
У той по щеке скатилась слеза – знак раскаяния, сжигающего ее душу, – но это усилие отняло у нее последние силы.
– Прекрасно, – сказала королева, – прекрасно. Мне отрадно видеть, как сильно я любима. Благодарю вас, графиня; конечно, здесь вам грозят опасности; конечно, ярость черни не знает предела; конечно, вы обе правы, а я – сумасбродка. Вы хотите остаться, вы жертвуете собой – я этой жертвы не принимаю.
Графиня Жюль подняла на королеву свои прекрасные глаза. Но вместо того чтобы прочесть в них изъявление дружеской преданности, королева прочла в них смятение перепуганной женщины.
– Итак, вы, герцогиня, решились уехать? – спросила королева, подчеркнув голосом слово «вы».
– Да, ваше величество.
– Вы, разумеется, направитесь в какое-нибудь из ваших дальних поместий.., самых дальних?..
– Сударыня, для того, кто решился уехать, решился покинуть вас, пятьдесят миль такое же огромное расстояние, как и сто пятьдесят.
– Так, значит, вы едете за границу?
– Увы! Да, сударыня.
Сердце королевы разрывалось от боли, но она не выдала своей муки ни единым вздохом.
– Куда же вы направитесь?
– На берега Рейна, сударыня.
– Прекрасно. Вы говорите по-немецки, графиня, – произнесла королева с неизъяснимой печалью, – уроки вы брали у меня. Что ж, дружба королевы принесла вам хоть какую-нибудь пользу: я рада. Я не хочу разлучать вас с вашими родными, дорогая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю это желание. Но я боюсь за вас и хочу, чтобы вы уехали; больше того, я этого требую.
Тут королева замолчала; волнение сдавило ей горло, и как ни мужественно она держалась, ей, возможно, недостало бы сил сохранить видимость спокойствия, если бы до ее слуха не донесся голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной сцене.
Его величество как раз приступил к десерту.
– Сударыня, – обратился король к своей супруге, – вас кто-то спрашивает.
– И все же, ваше величество, – воскликнула королева, отбросив прочь все остальные тревоги и помышляя лишь о спасении короны, – вам следует отдать приказы. Взгляните, в моем кабинете ждут вашего слова именно те трое, кто вам нужен: господин де Ламбеск, господин де Безанваль и господин де Брой. Приказывайте, ваше величество, приказывайте!
Король поднял на нее отяжелевший, нерешительный взгляд.
– Как вы обо всем этом думаете, господин де Брой? – спросил он.
– Ваше величество, – отвечал старый маршал, – если вы удалите войска из Парижа, люди скажут, что парижане разбили вас. Но если вы их там оставите, им придется разбить парижан.
– Прекрасно сказано! – вскричала королева, пожав маршалу руку.
Со своей стороны принц де Ламбеск только покачал головой.
– И что же вы мне предлагаете? – спросил король.
– Скомандовать: вперед! – отвечал старый маршал.
– Да… Вперед! – повторила королева.
– Ну что ж, раз вам так этого хочется: вперед!
В эту минуту королеве принесли записку, гласившую:
«Именем Неба! Сударыня, не принимайте поспешных решений! Я жду свидания с вашим величеством». «Это его почерк!» – прошептала королева. Обернувшись к камеристке, доставившей записку, она спросила: «Господин де Шарни ждет меня?»
– Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови.
– Минуточку, господа, – сказала королева г-ну де Безанвалю и г-ну де Брою, – подождите меня здесь, я скоро вернусь.
И она торопливо вышла из комнаты.
Король даже не повернул головы.
Глава 27.
ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ
Войдя в свой будуар, королева застала там автора записки, которую только что получила.
То был мужчина лет тридцати пяти, высокий, с лицом мужественным и решительным; серо-голубые глаза, живые и зоркие, как у орла, прямой нос, волевой подбородок сообщали его лицу воинственность, оттеняемую изяществом, с каким он носил мундир лейтенанта личной охраны короля.