Апокалипсис every day
Шрифт:
Фридрих шёл по улице. Гулял. Заложив руки за спину, бормоча по-немецки:
— Хильда, Хильда, как же я по тебе соскучился…
— Вот как? — сказала она. И взяла под руку. Как живая.
Повернул голову.
— А ты похорошела… А где же наша дочь?
Хильда легкомысленно наморщила носик:
— Она уже взрослый человек. ТАМ взрослеют иначе, Ганс. Ты был слишком занят своей работой. А она была ещё ребёнком. Поэтому она и смогла так быстро забыть тебя. Не совсем забыть, nat"urlich, aber… ты понимаешь?
И
Фридрих задумался.
— Послушай, Хильда, мы говорим с тобой сейчас на каком языке?
— Разве это важно?
Глаза жены сияли и лучились. Как живые…
— Как ты там? — тихо спросил он.
Она улыбнулась
— ТАМ всё по-другому, Ганс. Там всё другое. Нет слов. Здесь. На земле.
— На земле тоже много хорошего, Хильда.
— Да, Ганс. Но иногда, когда я вспоминаю о тебе, я думаю, что ты чуточку ошибся. Я думаю, тебе не надо было ехать в Россию. Та связь между нами, когда мы обменялись кольцами, она становится всё тоньше и тоньше. Но она делается ещё тоньше от того, что ты и сам меняешься. Ганс. Ты уже отказался от своего имени, ты теперь Фриц. Это тоже милое имя, оно хотя бы немецкое. Разве ты не скучаешь по Германии, Ганс?
Хильда положила ладонь на его грудь, прямо напротив сердца. От этого сердце Фридриха забилось часто и тревожно, пронзительная грусть по Фатерланду наполнила его сердце. Он даже застонал от невидимой боли, именуемой тоска по дому. Попытался положить свою ладонь на руку жены, но Хильда, всё так же продолжая улыбаться, стала таять, таять, и растаяла…
А Фридрих больно стукнулся ногами о бампер автомобиля, немного заехавшего при парковке на тротуар. Отойдя на шаг и невольно вскрикнув от неожиданности, Фридрих опустил глаза, — и взгляд его упал на эмблему. БМВ. Седьмая модель.
— Боже, — прошептал Фридрих, опускаясь на колени и раскидывая руки во вселенском объятии. Это знак судьбы. Да, судьба посылает ему знак.
Руки Фридриха ласково гладили капот. Этого металла касались руки германца. Губы Фридриха целовали решётку радиатора. Через него мотор дышал воздухом Баварии…
Рядом раздались какие-то странные звуки. Немец поднял голову.
Возле машины стоял новый русский. Почти точная копия первого. Как штамповка. С одного конвейера.
— Хароший машын, да-а? Самому нравыца! — гордо сказал сын гор. И добавил:
— Целуй, да! Ты уважаешь мой машын, уважаешь меня! Хочишь на пыва, да-а?
Едва Фридрих понял, что ему предлагают купить бутылку пива за то, что он будет целовать машину незнакомца, и поднялся с колен, чтобы попытаться объяснить этому новому русскому, что дело не в нём, а в тоске по Германии, как что-то негромко хлопнуло, из боковой части головы нового русского вырвался красный фонтанчик, а половина головы попросту исчезла. После чего тело упало на бок и застыло, а пространство асфальта за головой стало понемногу менять цвет.
— Дывысь, Мыкола, як погани москали пыву кличуть! — раздался громкий голос из-за спины Фридриха.
— Як? — сумрачно ответил другой голос.
— Пи-и-ива! — тоненько заверещал первый.
— Убыв бы! — строго и мрачно ответил второй.
Фридрих медленно повернулся.
Сзади, неторопливо помахивая в воздухе резиновыми дубинками, к месту убийства приближались два милиционера. Те самые, из дискотеки.
Остановившись над трупом, один из них ухмыльнулся, взглянул на немца, указал на труп концом своей дубинки и громко, жизнерадостно сказал:
— В голову Штирлица попала пуля. «Разрывная!» — раскинул мозгами Штирлиц.
Наверное, хотел сделать приятное. Почему-то все русские поминали при немце этот старый советский многосерийный фильм. Сам Штирлиц стал героем анекдотов. Это понятно. Но при чём тут он сам? Фридрих пожал плечами, обернулся к машине. Погладил её по капоту.
— Извини, но это — Россия.
— Точно, — с удовольствием подтвердил старший званием. — Россия.
— Что это было? — спросил Фридрих.
— Снайпер, вестимо, — ответил второй милиционер, подпиравший дверь.
— Отпрыгался, козёл, — с удовольствием констатировал факт первый мент. И — немцу:
— Везёт тебе, братан, как свежий жмур, — так и ты тут!
После чего нагнулся к трупу и начал неспешно обирать его карманы. Вынул бумажник, подал напарнику. Тот тут же принялся разбираться с его содержимым. Первый тем временем снял с шеи трупа толстую унитазную золотую цепь, с пальцев кучу перстней, с запястья часы. Из кармана брюк толстую пачку долларов.
— Только карточки, — сказал второй, распотрошив бумажник. — Виза. Мать её.
— А! — махнул небрежно рукой первый. Взвесил в руках снятое золото, посмотрел на немца. Подал ему часы.
— Держи, братан, мы люди честные. Ты чё? Это же Ролекс, Ролекс!
И потряс в воздухе часами. Для придания им веса в глазах немца.
— Ну вот, — сказал первый мент, вручив-таки немцу часы. — Вот тебе и свежее мясо.
Засмеялся довольный.
— Можно забирать? — спросил Фридрих.
— Не-а, — с сожалением ответил старший мент. — Не простая рожа была. Ща тут понаедут, фото снимать будут, мелом чертить. Это надолго.
Тут же нажал на кнопки снятого с пояса убитого сотового телефона. С удовольствием прижал к уху дорогое техническое устройство. Поднял глаза, назвал адрес. Перевёл взгляд на немца, подумал и сказал:
— Не, свидетелей нет.
Закрыл телефон, спрятал в карман и обратился к Фридриху:
— Слышь, братан, тебе что, охота часами сидеть в коридорах и ждать вызова к следаку? А потом на выходе отбиваться от хачей?
Фридрих отрицательно покачал головой. Что бы это ни было, интонации голоса мента предполагали неприятности. Длительные.