Апокалипсис: Пролог
Шрифт:
– Ой, сейчас всяк поёт, да и творит, что хочет, – отмахнулась Мотя. – Царство свободы у нас таперича…
Когда вернулись домой, дядя Андрей и братья уже давно были на ногах. Собрались на кухне обедать. Мотя поставила на стол кастрюлю с супом.
– С хлебом перебои, так мы пироги печём, – объявила она, ставя прямо перед носом Вани поднос с картофельным пирогом и разрезая его на куски, от которых поднимался аппетитный пар.
Ваня рассеянно глядел на то, как родственники молча уминают суп. Тишину нарушал только стук ложек.
– А
– Да вот, Мотя сказала, что в тревожное время я к вам приехал. Постреливают. Очереди за хлебом. Демонстрации вот, поют, что свергнут гнёт вековой… Это как же так?
– Только приехал, а уже заметил? – рассмеялся Андрей. – Да, брат, это тебе не крепостной строй. Демократия! Народ умнеть начал. Поднимается на свою защиту. Сейчас всеобщая цель – заставить правительство закончить войну. Хватит! Надоело! Тянется больше двух лет, а конца-края не видно. Зато видно, сколько покалеченных, увечных, безногих, безруких, в рваной солдатской форме милостыню просят.
– Слушаю тебя и вспоминаю, – усмехнулась Мотя. – кто радовался, когда война началась? Когда царь на балкон Зимнего вышел, вся Дворцовая, все, как один, на колени упали. Помнишь?
– За братьев-славян обидно было, – возразил Андрей. – Хотелось немчурам показать, каково это – наших задирать.
– А то! – подначивала мужа Мотя. – Думали, пах-пах, постреляете, и домой с Георгиевскими крестами вернётесь! А стоило пороха понюхать, так и заголосили…
– А ты что – за войну, что ли? – насупился Андрей.
– Я против войны! Как и всякая женщина, как мать, – возразила Мотя. – Но я считаю, что изначально не надо было ввязываться. А теперь ввязались – и взад пятки? Как теперь развязаться, как? Только энтой, капитуляцией, то бишь, потерей наших земель?
– Эх ты, баба, волос длинный – ум короткий… – презрительно скривился Андрей. – Есть поумнее тебя люди, которые думают, как эту войну проклятую закончить и без потерь что б. И я уверен – возможно это! Немцу самому надоело воевать. Они, небось, тоже людьми воюют, простыми мужиками, крестьянами, которых от земли, от коров оторвали. Что делать?.. Брататься надо на фронте, вот что делать! За кого простой мужик воюет? За кого кровь проливает? Кто эту войну затеял? Господа! Значит, надо брататься простым мужикам солдатикам, что немцам, что нашим, да штыки против господ обращать! И мировую революцию делать, вот что!
– Ты что! – замахала на мужа руками Мотя, красноречиво косясь на племянника.
– А что? – Андрей выглядел таким грозным, каким Ваня никогда не видел родного дядю. – Что мне, племянника бояться? Что он – донесёт на меня, что ли? Разве не моя он кровь, не сын брательника моего? Думаешь, ему самому не тошно, что у него батя в окопах гниёт, пока они с мамкой на селе лямку без мужика тянут?! Да, Ванька! – Андрей обратился к растерявшемуся племяннику. – Знай! Я против войны! Я против царского режима, я за смену власти, и не боюсь говорить об этом! Хватит дрожать,
– В какой? – прошелестел Ваня. Ему сразу вспомнились эхом долетающие из столицы известия о Думе, разных партиях, представители которых где-то там заседают, наверху.
– В партии большевиков! – торжественно объявил Андрей. А Мотя только глазами шныряла – от мужа, к племяннику. Мальчишки же продолжали, как ни в чём не бывало, уплетать пирог. Чувствовалось, что они привыкли к политическим баталиям между родителями.
– Большевиков? – с важным видом переспросил Ваня. – А!
– Тоже давай вступай, помощником будешь.
– А что делать-то надо? Людей взрывать?
– Да не! Это террористы взрывают, они из другой партии – из эсеров они. Мы, Ванька, большевики, считаем, что это бесполезно: ну, одного взорвал, сам погиб, а польза-то в чём? Одного уничтожил – а их тысячи по стране, полицаев, министров разных… А надо – взять, и разом всех! – Андрей сделал хватательное движение и треснул могучим кулаком по столу.
– Папка, ты чего развоевался? Я чуть не подавился! – захныкал старший. А младший неожиданно звонким голоском завопил:
– Давай, папка, так их! Я тоже в пальтию хочу!
– Вот о чём вы рассуждаете?! – вспылила Мотя, грохнув в раковину грязную посуду. – Убить человека! А то, что человек этот ни в чём не виноват, а то, что он несёт своё служение, полицейский ли он, или министр, а то, что у него есть семья, дети, для которых он – любимый папа, муж, сын?
– А, бабские нюни! – махнул рукой Андрей. – Сколько тебе говорить – борьба без крови не бывает?
– Да сколько ни говори, мне не понять этого!
– Баба – одно слово…
– А как же в заповедях сказано – не убий?
– Мне заповеди твои – не указ!
– Не мои, а Божии!
– Божии? А он есть, Бог твой? Религия – опиум для народа. Во как! Это Маркс сказал. И Энгельса я читал, «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Там хорошо описано, почему люди религию придумали.
– Почему? – распахнул глаза Ваня.
– Да от темноты своей, от невежества. Оттого, что дикие люди от страха природу обожествляли. От страха, от недопонимания, как что происходит, почему гроза бывает, почему дождь, почему засуха. Ну, а сейчас наука вперёд движется. Теперь уже доказано, что человек от обезьяны произошёл.
– От обезьяны?! – Ваня чуть со стула не упал.
– Эх ты, темнота сиволапая… Дарвин это доказал, учёный такой.
– Как же – от обезьяны? – Ваня невольно взглянул на свои руки, словно боялся увидеть на них шерсть и когти.
– Да вот так, путём эволюции, значит. Сначала, понимаешь, земля пустая была, только один океан сплошной, потом в океане энтом бахтерия завелась.
– А что это?
– Это микроб как бы такой. Понятно?
– Понятно. А отчего микроб этот завелся?